Захария Станку - Как я любил тебя

Отца утомила болтовня Костандины, он устал от ее бесконечного потока слез.

— Раз так, пойди поплачь над ней. Чего тут мешкаешь?

Костандина быстро пересекает двор, и вскоре до нас доносится ее голос:

— Матушка, матушка, зачем же ты померла, матушка? На кого же ты меня покинула?.. Пятерых я родила Диге, матушка, а Диге все равно мне не верил, матушка, все колотил меня Диге, матушка, говорил, что я вертихвостка, матушка, говорил, чтоб я на парней не заглядывалась; а я на них все глядела, матушка, ведь на то и даны человеку глазыньки, чтобы видеть красу на свету, матушка, чтобы той красе и радоваться. Пока жил мой Диге, матушка, колотил меня он, матушка, бил, пока сам не преставился, а теперь мне, моя матушка, по ночам все снится, матушка, как колотит меня Диге, матушка!..

Отец закуривает другую цигарку. На этот раз он не забывает про нее. Затягивается редко, но глубоко, смакуя каждую затяжку, словно жует какой-то сочный плод, и докуривает до конца. Бросив окурок на землю, он наступает на него ногой и говорит:

— Штефан, пойди позови сюда сестру свою Елизабету.

Брат уходит и приводит Елизабету.

Отец сидит хмурый. Мне кажется, таким мрачным я никогда его не видел. Возможно, что таким я его действительно никогда не видел.

— Пойди скажи Костандине, — обращается он к Елизабете, — пусть замолчит, а если не замолчит, я приду и убью ее. Убью и похороню завтра вместе с твоей матерью.

Моя сестра Елизабета отвечает:

— Будто ты не знаешь Костандину! Ведь она шальная баба.

— Шальная или не шальная, скажи ей, чтоб затихла, и еще скажи, что, если она не замолчит, я приду и убью ее. Убью и похороню завтра вместе с твоей матерью.

Елизабета на мгновение забывает о горе, которое пришло в дом, и на губах у нее появляется легкая улыбка.

— Уж не такой ты человек, чтобы испортить мамины похороны.

Снова звонят колокола: данг, данг, данг-динг, динг, динг!..

Елизабета советует Костандине замолчать, и та умолкает, но молчать она не может, подходит к нам и останавливается в нескольких шагах от отца.

— Стало быть, вы не дозволяете мне причитать по матушке, прогоняете? Ладно. Не буду я сегодня ее оплакивать. И завтра не буду, если такова ваша воля. А вот когда вы помрете, кто мне запретит тогда причитать? Я и по вас тогда поплачу, и по маме попричитаю, и по вам обоим попричитаю, пока не напричитаюсь вдоволь.

Моя сестра Евангелина чувствует, что происходит что-то неположенное. Она подходит и, обняв Костандину за плечи, слегка подталкивает ее:

— Пойдем со мной, Костандина, оставь отца в покое!

Моя сводная сестра позволяет увести себя на другой конец двора. Хлопнув калиткой, даже совсем уходит. Но, забыв о слове, данном отцу, ухватившись руками за колоду возле колодца, начинает причитать:

— Матушка, матушка, зачем ты умерла, матушка, на кого ты меня покинула, матушка?

Вслед за Костандиной принимаются голосить и другие. Женщины причитают сначала по матери, они называют ее по имени, припоминают все многочисленные несчастья, которые ей довелось пережить со времен девичества и до последней ночи, когда она умерла. У нас в Омиде, да и по всей долине Кэлмэцуя, люди достаточно хорошо знают друг друга. Каждый знает о другом все — все, вплоть до самых мелочей.

Но вскоре все женщины, за исключением моих сестер, собравшиеся в нашем доме и во дворе, забывают про мать и начинают причитать по своим покойникам.

Велико число усопших, господи, и когда думаешь о них, невозможно не спросить, как же все они умещаются на таком маленьком кладбище? Но вот умещаются. Мертвые, закопанные в землю, смешиваются с землей, сами становятся землей, и в ту землю снова закапывают других мертвых, все время новых и новых, и они в свою очередь и в свое время тоже превращаются в землю… Мама умерла… И не так уж много утечет воды в Кэлмэцуе, как и она станет землей… станет прахом…

— Илие, Илие… Зачем ты умер, Илие? Ты умер, Илие… На кого ты покинул меня, Илие?

Моя сестра Евангелина тихо говорит:

— Это Марица Крынгуш. Не прошло еще недели, как ее муж утонул в Дунае. Он грузил на баржи зерно, упал в Дунай, течение затянуло его, и он утонул.

— Сколько детей осталось после него? — спрашиваю я сестру.

— Только пятеро, — отвечает она, — только пятеро. Могло бы остаться и больше, но двоих Марица сбросила. Чокоша поставила ей на живот горшок, и она двоих сбросила. Сама чуть от этого не умерла, да вот жива осталась.

— Это хорошо, — говорю я, — хорошо, что не умерла.

— Чем же это хорошо?

— Откуда мне знать? Просто так говорю.

У нас в Омиде, в тесной и скудной долине Кэлмэцуя, многие говорят, что лучше умереть, чем жить. И вовсе не шутят.

Уже к вечеру явился поглядеть на усопшую и мой брат Ион, адвентист. С ним, конечно, притащилась и его жена Оленка. Они здороваются с отцом за руку и говорят:

— Батюшка, мы очень опечалены, что умерла мама… Мы очень опечалены тем, что мама умерла, и нам очень тяжело, что ты, человек еще молодой, остался вдовцом.

— Так было суждено, — отвечает отец, — с судьбой не поспоришь, так уж было суждено!

— Давно мы здесь не бывали, — произносит моя невестка Оленка, опуская глаза в землю. — Покойница не любила меня. С той поры как мы с Ионом перешли к адвентистам, покойница невзлюбила нас, даже смотреть на нас не хотела, а если и смотрела, то через силу.

— Да, — подтверждает отец, — такая она и была: не прощала, если дело касалось веры.

Отец молчит. Молчит и брат мой, Ион-адвентист. Молчит невестка моя Оленка. Снова гудят колокола: данг, данг, данг-динг, динг, динг!

Над селом опускаются сумерки. Невдалеке проходит поезд, длинный товарный состав. Над нами клубятся черные тучи дыма, пахнущие каменным углем. Прошел поезд, рассеялся и растворился в воздухе дым. Исчез запах каменного угля.

Мой брат-адвентист и моя невестка входят в дом, смешиваются с людьми, которыми набита комната. Потом они протискиваются к постели, на которой лежит мать, становятся на колени и целуют ее желтую, сухую и холодную руку…

Я молчу. Время идет. Я стою, почти прижавшись к отцу, и молчу. А когда мне надоедает молчание, говорю:

— Уже вечер. Стало прохладно. Пойдем в дом.

— Нет, — отвечает отец, — не пойду, мне тепло. Мне даже жарко, словно на мне рубаха горит.

— Тогда давай походим по двору, а то у тебя, наверно, ноги затекли от сидения на этом чурбане.

— Пожалуй, ты прав, — говорит отец, — ноги у меня затекли — или мне только кажется.

Я протягиваю руку, чтобы помочь ему встать.

— Нет, не надо, я и сам встану.

Отец делает попытку встать, но тут же опускается на чурбан. Его одолевают слезы. Он плачет навзрыд… Я сажусь рядом с ним, беру его за руки и пытаюсь их погладить. Но руки у отца такие загрубевшие, узловатые и мозолистые, что они не ощущают моей ласки. Его ладони похожи на кору старого дерева… Они словно кора…