Захария Станку - Как я любил тебя

Совсем стемнело. Скоро взойдет луна. На высоком небосводе показались звезды. Все односельчане разбрелись по своим домам. Колокола умолкли и будут молчать до завтрашнего утра. Тоска по матери пронизывает меня. Никогда, никогда, даже ребенком я не тосковал по ней так, как сейчас.

Я оставляю отца вместе с братом моим Ионом-адвентистом, вместе с невесткой моей Оленкой и иду в дом, где, вытянувшись на постели, со свечой, зажатой в скрещенных на груди руках, вечным сном заснула мама. Я приехал, чтобы увидеть, как она спит вечным сном! Мама заснула вечным сном, а я живу. Это хорошо, что я живу, или плохо? Это не хорошо и не плохо… Живу — и все. Разве этого мало? Ведь это — все.

Трудно сосчитать, сколько желтых и белых свечей горит в комнате, и ото всех них поднимается черная копоть, пахнущая растопленным воском. Не знаю почему, но мне вдруг приходит в голову, что если меня поджечь, то я горел бы, как свеча, распространяя запах растопленного воска.

В кадило на раскаленные угли все время подбрасывают крупинки ладана. Перегретый воздух пахнет не только растопленным воском, дымом, смертью, но и ладаном. У постели я вижу коленопреклоненной Рыжую Стану, как называла ее мать, с которой они за тридцать лет, а то и больше, не перемолвились ни единым словом. А теперь Стана опустилась на колени перед остывшим телом матери и словно исповедуется шепотом:

— Сестрица, сестрица, из-за чего мы поссорились с тобой, сестрица? Что мы делили в этом мире; когда делить нам было нечего? А если нам нечего было делить в этом мире, то нечего будет делить и на том свете, дорогая сестрица…

Покосившийся старый забор отделяет наше хозяйство от хозяйства дяди Войку. Дядя Войку — один из старших братьев моего отца. Василе — сын дяди Войку и моей тетки Бызарки, а Стана — жена Василе. Уже давным-давно умерла моя тетка Бызарка, а вот теперь умерла и мать.

— И чего мы только враждовали всю жизнь, сестрица Мария?

Мама ничего не слышит, ведь она умерла, а с тех пор как она умерла, она ничего не может ответить Стане.

— Это я запалила вражду, сестрица Мария, это я и покойная моя свекровь, да простит ей бог, — это мы вдвоем начали ссору, сестрица Мария…

Близкие и дальние родственники, все, кто находится в доме, напрягают слух и слушают, о чем это с великой печалью в голосе говорит Рыжая Стана, как называла ее мать. Слушает и сестра моя Евангелина. Она подходит к Стане, берет под руку, помогает встать и выпроваживает во двор.

— Хватит, Стана, оставь маму в покое. Довольно тебе причитать. Да попроси я тебя неделю назад помириться с ней, ты бы наотрез отказалась.

Стана вздрагивает и, отстранившись от Евангелины, сухо говорит:

— Неделю назад, говоришь… Неделю назад… Так неделю назад Мария была еще жива. Как же это я тогда решилась бы сказать то, что говорю сейчас? Ведь тогда Мария была жива, а теперь она померла. Покойнику можно сказать все, что хочешь, все равно он не слышит.

На кухне во дворе кипят горшки с чорбой, пекутся калачи, дожаривается мясо. Мой зять Сэмынце принес из корчмы от Бучука несколько бутылок цуйки и оплетенные бутыли с вином. Перед домом под шелковичными деревьями накрыт большой стол. Сам не зная для чего, я считаю глиняные миски: пятьдесят две. Спрашиваю сестру Елизабету:

— Это все твои?

— Мои, — отвечает сестра и добавляет: — У меня и тарелки есть, только я их не принесла, боюсь, как бы не побили. Люди у нас тут не научились еще обходиться с тарелками. Многие, как заведутся деньги, накупают тарелок, вилок, металлических ложек. Все это запрут в шкаф и хранят, а пользоваться боятся. Вот так и я сегодня…

— Правильно делаешь, что бережешь тарелки, — говорю я.

Умерла мама, умерла. Завтра мы ее похороним. Мы закопаем ее в землю и больше никогда-никогда не увидим. Моя сестра все хлопочет неподалеку. Около каждой миски она кладет новую деревянную ложку.

— Я все это недавно купила, — сообщает сестра. — Проезжали тут мимо со своими возами гончары и ложкари. У меня был мешок с подпорченной кукурузной мукой. Я и отдала эту прогорклую муку за горшки, миски да ложки. Дай, думаю, возьму, все равно прогорклая мука мне не нужна. А это хорошо, когда в доме много чашек и ложек. Вот видишь, я права оказалась: все пригодилось и мне не нужно бегать по селу одалживать. Не сегодня завтра буду женить сына, опять понадобятся миски, опять понадобятся ложки.

Из-за холма выплывает луна, багровая, огромная, как жернов.

— А тебя, если хочешь, — предлагает сестра, — могу накормить с фарфоровой тарелки. Как ты хочешь?

— Нет, не хочу. Мне и так есть не хочется.

— Хочется не хочется, а есть надо. А то завтра ноги не будешь таскать.

Она права. Но мне все равно есть не хочется.

— Я совсем недавно съел теплый калач. Немного попозже проголодаюсь, вот тогда и дашь мне поесть.

— На тарелке?

— Нет, в миске. Когда я ем из миски, всегда вспоминается детство.

— И к чему это тебе вспоминать детство, когда ты стал мужчиной что надо? Жили мы тогда плохо.

Луна поднимается все выше. Простым глазом видно, как она поднимается. И кажется, что прямо на глазах становится все желтее и желтее.

Костандина зажигает лампы и развешивает их на гвозди, вбитые и в стену дома, и в шелковичное дерево. Люди, оставшиеся для ночного бдения у тела матери, молча усаживаются за стол. Около матери сидит одна только кривая тетка Чуря из Кырломану. Самая любимая моя тетка — Уцупер, из Секары, женщина энергичная и решительная, — прислала сказать отцу, что сможет прийти только завтра к обеду: «И что это вздумалось Марии умереть как раз тогда, когда у Дицы начались роды?»

Я возвращаюсь к отцу и нахожу его там же, где оставил. Он курит одну цигарку за другой и молчит. Молча сидит и брат мой Ион. Я обращаюсь к обоим:

— Пойдемте в дом, постоим около мамы. Никого там нет, все уже уселись за стол. Около мамы осталась одна тетка Чуря.

Отец морщит нос.

— Эта кривая! Никогда-то она мне не нравилась!

— Все же она наша родственница, родня как-никак.

— Да, — вздыхает отец, — родственница. Приходится ее терпеть. Родственников дает нам бог. Нравятся они или не нравятся, а терпи.

— Я попрошу, чтобы она пошла ужинать и оставила нас возле мамы одних.

— Просить ее! Да чего ее просить! Можешь и так сказать, пусть себе идет за стол. С чего это ты должен просить ее? Что она, господь бог, что ли?

Конечно, тетка Чуря не господь бог. И вообще люди не боги, хотя некоторые из них калечат жизнь — и свою, и чужую, — чтобы казаться богами.

По дороге отец бросает докуренную до половины цигарку и входит в комнату, где лежит мама. Вхожу и я, а вслед за мной — мои братья, Штефан и Ион-адвентист. Отец бьет поклон и осеняет себя крестом. Я тоже кланяюсь и крещусь. Кланяется и крестится брат Штефан. Только Ион-адвентист стоит, сложив руки на груди. Лицо у отца осунулось и стало белым как мел. Глаза глубоко запали, сухие жесткие губы побелели, словно от них отлила вся кровь. Пока мать была жива, я никогда не слышал, чтобы отец произносил слова любви, никогда не видел, чтобы он ласкал ее. А теперь слышу, как он шепчет: