Захария Станку - Как я любил тебя

В то время как моя сестра Стела причитает в доме и вопрошает мать, как же ей вырастить четырех дочек, которых оставил ей погибший муж, отец снова присаживается на старый чурбак. Он хотел походить по двору, подвигаться, поразмяться, но у него ничего не получилось.

— Не знаю, что такое, но у меня вроде ноги ослабли, мальчик, совсем меня не держат.

Говорит, что не знает, почему у него ослабли ноги! Знает. Он прекрасно видит, что я уже не мальчик, а взрослый мужчина, и все же называет меня мальчиком. Для него я так и останусь веснушчатым и курносым мальчишкой.

— Мария, Мария, как я любил тебя, Мария! Как я любил тебя!

Я тоже любил мать. Сильно, очень сильно любил я ее, но так и не удосужился сказать ей об этом. Она умерла, умерла, а я так и не сумел ей сказать, что люблю ее, не успел поблагодарить за то, что родила меня на свет.

А ведь она могла бы и не родить меня. Если бы она не захотела меня рожать, то пошла бы к Диоайке или к Унтурике, завязав в уголок платка несколько медяков, и сказала бы:

«Опять я затяжелела, бабуся. У меня и так полон дом ребятишек. Не нужно мне больше. Избавь ты меня».

«Как ты желаешь? Вытянуть его из тебя или горшок тебе на живот поставить?»

«Лучше разомни и поставь горшок, бабушка, может, не так больно будет, крови поменьше уйдет».

Правильно ли поступила мать, родив меня на свет? Ей была ведома та жизнь, которая выпадала на долю всем людям в долине Кэлмэцуя, и все же она отважилась родить меня, родить и тех, кто явился после меня: Елизабету, Штефана, Стелу.

Небольшое облачко наплывает на луну, и прозрачная ночь сразу меркнет. Отец продолжает курить свою цигарку. Облачко проплывает, и луна вновь показывается во всей своей красе.

Позабыв обо всем, что было, отец говорит:

— Погляди-ка, стемнело — и луна взошла!

— Давно уже ночь, отец, уже перевалило за полночь.

— Может быть, и так, — отзывается он, — может, и за полночь перевалило.

Он поднимает глаза к небу и внимательно смотрит, словно изучает его по частям. Ему ведома каждая звезда, каждое созвездие. Он знает, когда восходят звезды и когда закатываются. Как-то раз, это было очень давно, я спросил его:

— Откуда ты так хорошо знаешь небо?

— Я часто смотрел на него, смотрел и все думал. Бескрайни божьи просторы — и так прекрасны!

— А есть ли бог?

— Есть ли, нет ли… Тебе бы хуже стало, если бы он был?

— Да нет.

— Тогда чего спрашиваешь?

Некоторое время отец молчит. Молчит и жадно вглядывается в небо. Может быть, он ищет то место, где находится рай. Никто ведь не знает, где находится рай. Словно подслушав мои мысли, отец медленно и отчетливо, с глубоким сожалением в голосе произносит:

— Рай — он не на небе, и ад не под землей…

Он огорчен тем, что не знает, где же поселится душа матери.

— Она была такая робкая, а вот придется ей скитаться в одиночестве от звезды к звезде, от светила к светилу… Может, хоть ангел будет ее сопровождать, а может, и никто не будет… Хотя нет… ведь она может повстречаться со своим первым мужем, с Раду Окяном… Наверно, он уже давно поджидает ее на небе…

Всех нас кто-нибудь поджидает на том свете, только не на небе, нет, не на небе, не на небе, а в земле.

Мама боялась не столько смерти, сколько земли, что будет давить на гроб, когда она умрет, — той земли, что в конце концов проломит крышку гроба, навалится ей на грудь и будет давить, давить.

— Выложите мне, милые, могилу из кирпича и выведите свод, а гроб не поскупитесь заказать Тутану-младшему из самых толстых досок.

Могилу со сводом из кирпича выкладывает теперь ее внук Стэнике, младший сын Евангелины, который смыслит в строительном деле, а гроб ей сколотит Тутанов сын из самых толстых досок, какие только найдутся на складе пиломатериалов на станции.

И как мама могла знать, что много-много лет спустя тот самый внук со странной точкой на глазу, который почти до семи лет считался немым, выложит ей сводчатый склеп? Как могла предчувствовать, что кости ее будут покоиться и обратятся в прах в гробу, который действительно выстругает и сколотит младший сын Тутана?

Незадолго до смерти мама исповедовалась у отца Теофила и приняла от него святое причастие. Моя сестра слышала, как она говорила ему:

«Нету у меня времени, батюшка, чтобы каяться, нет уже времени…»

В чем согрешила мама и в чем ей нужно было каяться перед самой смертью? Возможно, она подразумевала вечные ссоры с соседками, а возможно, и что-нибудь иное. Не знал я этого тогда, не узнал и потом, да и узнавать не хочу. Она оставила мне в наследство немногие свои воспоминания, поскольку была неразговорчива, да болезнь крови, от которой умерла сама и от которой умру когда-нибудь я. Отец проще, чем она, открывал свое сердце и рассказывал то о том, то о сем.

О боже, какой большой писатель вышел бы из меня, если бы отец передал мне свой сильный и яркий дар рассказчика! Но я унаследовал от него только вспышки гнева, упрямство, неутолимую жажду справедливости и ненасытный голод по человечности. Все это скорее мешало, чем помогало мне в жизни. Больше, пожалуй, мешало. Но не только это затрудняло мне жизнь, а и многое другое.

Перед тем как мама родила на свет моего брата Штефана и так тяжко заболела, что чуть было не умерла, отец отправился в Руши-де-Веде, чтобы продать на базаре состарившихся волов и купить себе молодых. Старые волы стоят дешево, их покупают на убой мясники, а молодые — очень дорого. Кроме денег, которые отец должен был выручить за старых волов, в кошельке у него была нешуточная сумма: шесть бумажек по двадцать леев каждая. Он сидел на передке телеги и понукал волов, время от времени слегка подстегивая их хворостиной. Рядом с ним, под рукой, лежала дубинка, которой при необходимости он мог раскроить не одну голову.

Высоко в небе сияла полная луна, а по обе стороны дороги тянулись высокие заросли кукурузы — настоящий густой шелестящий лес. Была, как и сейчас, середина августа, и по ночам уже чувствовалась прохлада. Пытаясь разогнать тоску и думая, что я заснул в телеге, отец вел разговор с волами:

«Эх, волы вы мои волы, какие вы были молоденькие, когда купил я вас у Кэпручу-барышника, какие вы тогда были молоденькие. Восемь лет прошло с тех пор, восемь лет вы трудились вместе со мной и с моей Марией весной и летом, осенью и зимой — и вот теперь состарились, мои милые. И я вместе с вами состарился, и Мария моя постарела, вот так-то, круторогие…»

Мы двигались к Руши-де-Веде. Недавно дорогу засыпали щебенкой, она скрежетала под колесами, от нее кровоточили копыта у волов. Волы слышали, что говорил им отец, но разве они понимали? Они медленно и равнодушно шли вперед, молча двигались сквозь время, которому нет начала и нет конца.