Захария Станку - Как я любил тебя

— Я бы плакала и причитала по Алвице, — говорит сестра Евангелина, — ведь только год прошел, как он помер… Только зачем мне по нему плакать и убиваться? Бросил он меня одну с детишками, пошел шататься по белу свету, а когда вернулся, продал землю и проиграл деньги в карты. Вечно он меня ругал и бил смертным боем. Придет домой пьяный и давай колошматить. И все норовил бить по голове своими кулачищами. Может, из-за того, что он бил меня по голове, я и слепну теперь.

Тихо, чтобы не слышали окружающие, я прошу ее замолчать.

— Ничего, если и другие услышат, Зэрикуце. Ведь все знают, какая у меня была жизнь.

Еще и сейчас видно, какой красивой была моя сестра Евангелина, хотя глаза у нее заплаканы и лицо распухло от слез.

Маму уложили в гроб, поправили ей под головой пуховые подушки — так, чтобы она лежала в гробу прямо. Теперь гроб стоит под шелковицами на двух составленных вместе столах. Дневная жара немного спала. Веет ветерок, чуть-чуть покачивая ветви шелковичных деревьев. На мертвое тело мамы падают черные кисловатые ягоды, на мертвое ее тело падают и белые ягоды, сладкие как мед. А мама не может протянуть руку, взять ягоду и положить себе в рот.

«Поешь шелковицы, Зэрикуце, она сладкая, слаще меда».

Я гляжу на мамины губы. Они синие-синие и холодные. Они стали чернеть и превращаться в прах. Сестра Евангелина шепчет мне:

— Погляди, мама после смерти помолодела и стала такая красивая! Теперь она такая же, какой была в молодости, когда я была совсем-совсем маленькой…

Сестра моя Елизабета плачет по маме. Причитают и другие сестры — Ляна, Рица, Стела…

Ляна:

— Двадцать лет я была с тобой в ссоре, мама, двадцать лет я не говорила с тобой, мама, двадцать лет я враждовала с тобой, мама…

Стела:

— Выдала ты меня, мама, замуж молоденькой, родила я Флорике, мама, четырех девочек, а Флорике возьми да умри, моя мамочка, четырех на меня он кинул девочек, как же мне их растить, моя мамочка, две руки у меня — и никакой помощи…

Рица:

— Мамочка, мамочка моя родная, родила я четырех мальчиков, мамочка, и одну-единственную девочку. Забрала у меня смерть эту девочку, поищи ее на том свете, мамочка, ты возьми ее к себе, мамочка, не оставь ее одну, моя мамочка, не оставь ее одну-одинешеньку, не покинь ее, всеми забытую. Ты помни, не забудь, мамочка, что звали мою доченьку Нушею…

Все люди боятся смерти, но особенно они боятся одиночества, как на этом свете, так и в загробном мире. Каков он, загробный мир? Теперь мама приобщилась к великой тайне, к страшной и бросающей в дрожь тайне загробного мира. Я мысленно умоляю ее: «Скажи мне, мама, подай хоть какой-нибудь знак, чтобы я увидел и понял: существует ли загробный мир?»

Напрасно я молю, напрасны горячие слезы, текущие по моему лицу. У мамы, после того как она умерла, нет уже ко мне никакой жалости. Она лежит все такая же безмолвная и холодная.

Моя невестка Оленка еще вчера истратила вес слезы, которые решила пролить над изголовьем моей матери. Заметив, что в кадилах сгорел весь ладан, кончились и угли, она бежит к печке, набирает полный совок горящих углей и помогает причетникам накладывать их в серебряные кадила.

— А ладан! Где ладан?

— Сейчас принесу.

Она бежит, возвращается обратно, суетится. Воздух вдруг сразу наполняется дымом и запахом ладана. Женщины плачут, причитают. Кто рыдает навзрыд, у кого глаза совсем сухие.

— Мама… мама… — голосит Костандина.

Отец Теофил подает знак, чтобы все замолчали. Некоторые умолкают совсем, кое-кто еще всхлипывает.

Теперь, когда священники начали заупокойную службу, глаза у отца высохли — и сразу же как будто высохло и одеревенело все его тело.

Священники читают молитвы, дьяконы им подпевают. Раскачиваются кадила, запах ладана и горящих свечей наполняет двор и плывет над полем куда-то за его пределы. Чокоша, Диоайка, Рыжая, Папелка выносят охапками свечи — в сенях стоит корыто, полное свечей, — и раздают их, каждому по зажженной свечке. Сморщенный Кире со своим горном под мышкой стоит в углу двора возле самого забора. Многие подходят ко мне и молча пожимают руку в знак того, что разделяют мое горе. (Никто не может разделить человеческое горе, но это уже другой сказ… Земля полнится разными сказами, сказаниями, сказками. Хватит ли времени, чтобы переслушать их все, запомнить и вновь пересказать людям, расцветив их и приукрасив? В молодости мне казалось, что жизнь слишком коротка, а теперь, по крайней мере мне, представляется она слишком длинной.) Хочет мне пожать руку и Слепой Веве. Когда ему говорят, что я стою перед ним, он ощупывает меня обеими руками и тихо, чтобы не нарушить службы, спрашивает:

— Это ты?

— Это я, Веве.

— Соболезную тебе, от всего сердца соболезную.

— Спасибо, Веве.

— Ты еще помнишь, как умер мой брат Джинджис от водки, с перепою?

— Не забыл еще.

— Осенью то было, под дождем хоронили его, а теперь — солнце.

— Откуда ты знаешь, что светит солнце?

— Чувствую. Кожей чувствую.

Священники продолжают петь, дьячки им подтягивают, звякают цепи кадил, дует ветерок, и время от времени на застывшее тело матери, облаченное во все черное, падают с шелковицы ягоды, темно-синие, кисловатые, и белые, сочные и сладкие как мед, а может быть, и слаще меда. Счастье, что ни одна из них не упала на лицо, если это можно назвать счастьем. А почему нельзя? Несчастья иногда случаются и с покойниками, а не только с живыми. Вода затопляет могилы, огонь сжигает гробы и кресты, если они деревянные, а согласно древнему обычаю, нельзя воздвигать новый на месте сгоревшего креста или упавшего вдоль могилы.

— Господи, помилуй, господи, помилуй, господи, помилуй нас…

Священники уже далеко не молодые люди, дьячки тоже не молоды. Голоса их пытаются подняться вверх, но тут же падают, словно подстреленная на лету птица.

Мама, пока была жива, каждую весну сажала клушек на куриные и утиные яйца. Клуши высиживали цыплят и утят, которые росли не по дням, а по часам. Мама вечно боялась, что цыплята перелетят через забор, что соседи поймают их, зажарят и съедят. Поэтому всегда подрезала им ножницами кончики крыльев.

— Господь наш всемилостивейший, помилуй нас… Господи, помилуй, господи, помилуй…

Солнце уже клонится к западу. До заката еще далеко, но солнце уже клонится к западу. (Мы все, живущие, тоже клонимся к закату, и для всех, кто живет, наступает час, когда обрывается жизнь!)

Уже третий раз кипят на огне горшки с едой. Уже третью смену калачей достают из печки и складывают в корыто, подальше от ненасытных глаз. Уже приготовлена кутья на больших подносах и украшена сластями и конфетами. Теперь, когда запах ладана немного рассеялся, во дворе пахнет не только покойником, пахнет и человеческим потом, и кутьей. Забор со стороны колодца сломан в нескольких местах: это ребята виснут на нем гроздьями, чтобы посмотреть на покойницу.