Захария Станку - Как я любил тебя

А утром…

Услышав за спиной мои шаги, отец останавливается и оборачивается. Он вовсе не удивлен, что я иду за ним. Возможно, он бы удивился, если бы, обернувшись, не увидел меня. В руке у него цигарка.

— Спички кончились. Нет ли у тебя огонька?

Я даю ему прикурить, закуриваю и сам. Воздух, еще не совсем утративший ночную влажность, так чист, что табачный дым кажется более горьким и кислым, чем обычно. Мы делаем несколько глубоких затяжек и бросаем окурки в траву. Отец глядит на них: они продолжают тлеть, и дым от них поднимается тонкими струйками, словно от свечей.

— Сами горят, — замечает отец.

— Табак сухой, бумага сухая, вот и горят.

Отец наступает на окурки ногой, сначала на тот, что бросил сам, потом на другой. Увидев удивление на моем лице, он говорит решительно, будто совершил невесть что:

— Пусть не горят!

Идем молча, словно вступили в царство молчания. Но тишина длится недолго. Сзади нас настигает колокольный звон: донг-данг-данг… динг-динг-динг…

По покойнику в колокола звонить должны дети, потому что только у них душа безгрешна. Какие дети или какой ребенок звонит теперь по маме?

Отец идет впереди. Данг-данг… динг-динг…

Мы шагаем по тропинке среди кукурузного поля. Отец идет впереди, я чуть-чуть сзади. Он останавливается и спрашивает:

— Почему это звонят колокола? Разве кто-нибудь умер?

Он опять забыл о маме, снова забыл, что она умерла.

— Не знаю, — отвечаю я, — не знаю. Узнаем, когда вернемся. Спроси у кого-нибудь.

— Только бы не умер какой-нибудь ребенок, — говорит отец. — Мне было бы очень горько узнать, что умер ребенок. Дети не должны умирать. Они должны жить и расти, чтобы стать взрослыми.

Мне нечего ему ответить, и я молчу. Молчит и отец. Сделав пять-шесть шагов, он произносит:

— Чтобы стать взрослыми… Невелика это важность — быть человеком! Сегодня ты есть, завтра тебя нету.

Мы снова идем, все шагаем и шагаем.

— Да, — соглашаюсь я, — невелика важность быть человеком.

Дорогу нам преграждает канава, обсаженная дикой колючей акацией. Мы находим проход в этой живой изгороди. По ту сторону изгороди в нос ударяет запах спелого винограда. Виноградник!.. Я так давно не взбирался на холм возле нашего дома, так давно не бывал в этих местах, что вовсе забыл: ведь здесь, на холме, у нас есть свой виноградник. Многое забывает человек, почему бы и мне кое-чего не забыть. Ради чего я должен был бы помнить обо всем?

— Это наш виноградник, — говорит отец. — Виноград уже поспевает. Можем отведать.

— Как хочешь… Если голоден, давай поедим.

— Почему бы и не попробовать?

Я сажусь на траву у края канавы в тени акаций, отец скрывается в винограднике. Здесь он знает каждую лозу. Пропадает он что-то долго — видно, ищет… Отец возвращается с двумя гроздьями темно-вишневого цвета.

— Рошиоара, — говорит он, — рошиоара поспела.

Так он называется, этот сорт винограда, — рошиоара. Ягоды у него мелкие, плотно посаженные одна к другой и сладкие. Мы сидим на мягкой траве у края канавы и едим виноград. Отщипываем одну ягодку, вторую, третью…

Данг-данг-данг… динг-динг-динг…

Отец кладет на траву кисть, от которой отщипнул всего несколько ягод, поднимается и уходит с виноградника. Я следую за ним.

— Ты оставил виноград на траве. Хочешь, я принесу?

Динг-данг-данг…

— Не надо, — отвечает отец, — я не забыл. Я нарочно положил его: пусть полакомятся муравьи.

— Я здесь не видел никаких муравьев.

— Это не значит, что их нет… Муравьев больше, чем людей. По всей земле живут черные, желтые, рыжие муравьи…

Мы направляемся к дому. Возвращаемся по другой тропинке, не по той, которой шли сюда. Весь холм пересечен тропинками. По полю тоже протоптаны многочисленные тропинки. Мы продолжаем разговор про муравьев.

— Когда я был еще мальчишкой, между черными и рыжими муравьями шла великая война. Черные пришли откуда-то с севера…

Динг-данг-данг…

Теперь солнце стоит прямо над головой. Тени наши стали короче, уменьшились до предела, но все равно не могут оторваться от наших ног и вынуждены тащиться за нами.

— Ни один человек не может избавиться от своей тени, — замечаю я.

— Может.

— Когда же?

— Когда умрет и его закопают. Человек скрывается в могиле вместе со своей тенью.

Отец, кажется, приходит в себя.

— Часа через два, ну, через три мы ее похороним…

Он не называет маму по имени, вообще никак не называет ее.

— Покойника, кто бы он ни был, — добавляет отец, — обязательно нужно закопать. А то…

Я понимаю, что он хотел сказать: «Если покойника быстро не закопать, он начинает разлагаться».

Покойник, которого нужно закопать, — это и есть моя мама, та, что родила и вырастила меня, та, что так заботилась обо мне, когда я был дома, и так тосковала, когда меня не было.

Но кто обращает внимание на материнские слова! Город полон соблазнов, а молодость, пока ты молод, представляется бесконечной!

«Я приеду, мама».

Но это — слова, брошенные на ветер, подхваченные и унесенные ветром.

Спустившись с холма, мы опять оказываемся на полотне железной дороги. Отсюда виден наш дом и наш двор, полный народа. Столько родственников — и близких, и дальних — собралось, чтобы попрощаться с матерью, столько друзей и знакомых, что всем не хватает места во дворе, и люди толпятся на улице. Отец говорит:

— В этом доме и меня родила моя мать, я ее никогда не видел. И часу не прошло, как она умерла, родивши меня на свет. В этом доме четыре года прожил я с Думитрой, она принесла мне двоих детей. В этом доме и умерла Думитра, отсюда взяли ее люди, отнесли на кладбище и закопали… Отнесли на кладбище и закопали… Закопали… А она так боялась темноты… В этот дом я привел Марию. Она была совсем девочкой, беленькой, с косами как спелая пшеница… Стольких детей родила она мне в этом доме! Господи! Столько, что я даже и сосчитать не могу… А теперь, опять в этом доме, на той же постели, на которой умерла Думитра, умерла и она… Мария… Мария… Я же ей ни разу не сказал, что люблю ее.

Отец садится на откос железной дороги, я присаживаюсь рядом. Он перебирает камешки, откладывает в сторону наиболее гладкие, пересчитывает и, как ребенок, начинает пересыпать их. Он спрашивает меня:

— Ты умеешь играть в камешки?

— Умею.

— Почему тогда не играешь?

— Не хочется.

Отец молчит и продолжает пересыпать камешки. Наконец молчание надоедает ему.

— Камни! — говорит он. — Камням хорошо, ничего они не видят, не слышат, не чувствуют.

Отец снова умолкает. Дует ветерок.

— Камням тоже нехорошо, — продолжает он размышлять. — Придет кто-нибудь с кувалдой, раздробит и убьет.

Мимо нашего дома проезжает мальчик верхом на караковой лошади. Он отправляется в поле пасти своего коня. Вася, мой конь, на котором я ездил, когда был солдатом, тоже был караковой масти. Город, где я отбывал воинскую повинность, находился в низине, словно на дне большой глиняной миски, и вечно тонул в грязи. Люди там жили бедные, ходили чуть ли не в лохмотьях. Казарма наша стояла на вершине холма. Рано утром мы проезжали через город в конном строю и поднимались на холм с другой стороны, где находился наш плац. Мой Вася был неподражаем, хотя и немножко тяжеловат: воинский устав он знал назубок и все команды выполнял как автомат. Прежде чем раздать лошадей, вахмистр Уреке отозвал меня в сторону: