Захария Станку - Как я любил тебя

«Ту-ту-ру-ру! Ту-ту! Ту-ту-ру-ру! Ту-ту».

«Ура, ребята, вперед!»

«Ту-ту-ру-ру! Ту-ту!»

Пала Гривица, пала Плевна, окончилась и война.

Диш остался сельским глашатаем, который возвещает различные вести и распоряжения.

«Ту-ту-ту-ту! Всем выходить на барщину!»

«Ту-ту-ту-ту! Всем возить камень!»

Хрипло и жалобно звучал горн, тот самый горн, который призывал на штурм Гривицы.

Умер Диш после того, как его жена и зять Дырыяле погибли от холеры и были положены в один гроб прямо друг на друга… Эх, да не все ли равно…

Раньше в нашем селе Омиде горнистом был Диш, а теперь Кире — низкорослый и щуплый, сморщенный, словно винная ягода. Зато горн остался тот же самый, который возвестил стремительный штурм Гривицы.

Когда-то этот горн прикладывал к своим губам Диш, теперь ничего не осталось от этих губ. Человек умирает, и все превращается в прах: и глаза, и лицо, и тело. Становятся прахом и губы, те самые губы, что шептали слова любви, пробуждали страсть других губ, целовали другие губы.

Мамины губы тоже превратятся в прах…

«Зэрикуце, выздоравливай, Зэрикуце, не умирай, сынок! Сколько я трудов положила, чтобы вырастить тебя! Не умирай, Зэрикуце!»

Я лежал на завалинке, вытянувшись на грубом шерстяном одеяле, распухший, как бурдюк, и желтый, как воск.

Губы у мамы дрожали.

«Не умирай, Зэрикуце. Как я мучилась, чтобы родить тебя, чтобы ты вырос большой. Не умирай, Зэрикуце».

Я напряг всю свою волю, собрал все свои силы, скорее из любви к маме, чем к жизни, и одолел болезнь, не умер.

Шептала ли мать своими губами слова любви отцу? Я этого не слыхал, не слышали их и остальные, кто жил в нашей маленькой комнате. Теперь мамины губы посинели. Они мертвые, синие и не могут уже произнести ни словечка.

Кире, держа горн под мышкой, подходит к нам и говорит отцу:

— Тудор, дозволь мне сыграть для покойницы на трубе.

Отец удивляется:

— Зачем это играть на трубе? До сих пор ты играл на трубе только ветеранам. Когда умирали ветераны, только тогда ты и играл.

— Это правда.

— А когда умирали женщины, ни разу не трубил.

— Правда, — соглашается Кире, — для женщин я никогда не играл на трубе, но Мария — совсем другое дело. Сколько детей она родила?! Десять, двенадцать? Нарожать и вырастить столько детей — это потруднее, чем бежать со штыком наперевес на врага. Так я думаю.

Люди больше не едят и не пьют. Отец опускает голову. Лицо у него суровое и печальное, кажется, что оно вылеплено из глины и обожжено.

— Играй, — говорит он горнисту, — если уж так тебе хочется сыграть на трубе, играй.

Мы входим в сени, это сени нашего дома, но теперь я их совсем не узнаю, потом в комнату, где, вытянувшись на постели, спит вечным сном мама. В мертвых руках белеет свеча. Свеча горит, и от нее вьется струйка дыма.

В комнате тяжелый воздух: пахнет растопленным воском, пахнет ладаном, пахнет покойником. Лицо у матери посинело, посинели губы, стали почти черными. Отец становится на колени возле кровати, подпирает голову руками и говорит так тихо, что скорее угадываешь, чем слышишь, что он говорит:

— Мария, Мария, как я любил тебя, Мария!..

Я и брат мой Штефан стоим, прислонившись к двери. В этой комнате всех нас родила мама. В этой комнате вырастила она нас, научила говорить, поставила на ноги, чтобы мы вышли в широкий мир искать в нем свое место. Из-под этой двери зимой проникал холод и пробирал нас до костей. Через эту же дверь летом врывалась удушающая жара.

— Мария, Мария…

Я не слышу, что там дальше шепчет отец. И не хочу слышать, мне и не нужно слышать, что он шепчет.

Не переводя дыхания, Кире выпивает большой стакан красного вина, произносит:

— Да будет тебе, Мария, земля пухом, — выходит на крыльцо, подносит к губам трубу и начинает тихонько трубить.

Небо голубое, солнце сияет над миром, дует легкий ветерок и тихо колышет листья тутовых деревьев. С обоих деревьев падают ягоды, белые и иссиня-черные. Стоит ясный погожий день. В такой день только бы и жить, только бы и радоваться.

Тщедушный Кире играет на своем помятом горне сигнал отхода ко сну.

«Не умирай, Зэрикуце, ведь я столько выстрадала, пока рожала, и я родила тебя. Не умирай, Зэрикуце, ведь я так мучилась, чтобы вырастить тебя, и я тебя вырастила. Не угасай, мой сыночек».

И я не умер, не погиб, не угас.

Я горю, как свеча. Есть ли кому-нибудь до меня дело? Нет, никому, потому что я сжигаю все свои дни и все ночи свои тоже сжигаю. Я действительно горю, как свеча, сгораю, как свечка, которая мерцает в мертвых руках у матери.

«Не умирай, Зэрикуце, не угасай, мой сыночек».

Я не умер и не угас. Не умерли и мои сестры, кроме Рады, которой мой двоюродный брат, Николае Димозел, начальник почты, случайно из дробовика попал в горло. Она хрипела и билась в объятиях матери, кровь хлестала у нее из горла, а мама, как и все мы, смотрела на нее полными ужаса глазами и не знала, что делать. Мой двоюродный брат, бросив ружье, убежал в поле и спрятался там в кукурузе, боясь, как бы отец не разыскал его и не убил. Вечером, вернувшись с работы, отец нашел Раду уже мертвой. Она умерла на закате солнца и лежала еще теплая. Больше, чем Христос, распятый на кресте, мучилась и страдала мама.

Мы не умерли, мы не угасли. А теперь умерла сама мама, угасла она сама.

— Ту-ту… ту-ту-ру-ту… Ту-ту… Ту-ту-ру-ту…

Спать, спать, всем ложиться… Спать, спать, всем ложиться…

Поздний вечер, в казарме играют отбой. Солдаты должны лечь под жесткие одеяла, закрыть глаза и спать. Но мало закрыть глаза, чтобы заснуть. Солдаты тоже люди, все они остались людьми. К тому же они еще молоды.

«Динуца моя… Теперь моя Динуца спит. Накормила ребенка, ребенок, сытый, заснул, спит и моя Динуца, заснула и спит крепким сном… А что, если моя Динуца не спит? Что, если она оставила ребенка одного в доме, а сама вышла в сад и там за стогами сена встретилась с Тэуне, соседом? Тэуне молодой и бравый, а жена у него старая уродина, разжиревшая толстуха, ходит — еле переваливается. На всех женщин в селе заглядывается Тэуне. Почему бы ему не заглядываться и на мою жену?»

Отход ко сну.

«Ну как, солдатики, спим?»

«Спим, — отвечают солдаты, вытянувшись под жесткими одеялами. — Так точно, господин сержант, спим».

Сержант, старый служака, поседевший в полку, смеется. Смеются и солдаты.

Спать, спать, всем ложиться!

— Ту-ту… ту-ту-ру-ту…

Горнист Кире играет отход ко сну. Он играет на трубе для моей матери отход ко сну, и звуки эти хватают за сердце.

— Ту-ту… ту-ту-ру-ту…

Ближние и дальние родственники, знакомые и друзья, пришедшие попрощаться с покойницей и принять участие в похоронах, сидят за столом под шелковицами. Никто больше не ест, никто больше не пьет, никто не разговаривает. Все молчат, молчат и слушают, как Кире трубит в горн, тот самый, что принадлежал раньше Дишу. Все молчат и слушают, как помятая медная труба провозглашает отход ко сну. Щемящую тоску и глухие рыдания далеко вокруг разносит эта труба, до самой околицы и еще дальше — туда, где кончается поле. А для многих людей в нашем селе и мир кончается там, где кончается поле. Кто знает, может, звуки горна слышны и на небе, ведь небо уж не так далеко, совсем не далеко…