Захария Станку - Как я любил тебя

— Доброе утро.

— Доброе утро.

Я оборачиваюсь. У колоды остановилась Филимона. Она в голубом ситцевом платье и босиком. Несет на спине охапку свежей, мокрой от росы травы.

— Умерла мама, — говорю я ей, — моя мама умерла.

Филимона пристально глядит на меня. Воздух совсем поголубел, вот-вот появится солнце. Филимона молчит, смотрит на меня и молчит.

— Каждому приходит свой смертный час, ночью или днем. Тетя Мария умерла ночью, в темноте.

— Она умерла не в темноте, — возражаю я, — а при свете. В комнате горела лампа, и в руках она держала свечку, которую зажгла Елизабета.

— Не стоит из-за этого ссориться. Я хотела сказать, что тетя Мария умерла ночью.

— Ни из-за чего не стоит ссориться, — отвечаю я, — ни из-за чего.

— Ты прав, — говорит Филимона. — Жизнь такая короткая, и зачем нам самим заполнять ее разными дрязгами.

Восходит солнце. Оно свежее и молодое, словно за ночь выкупалось в прозрачной холодной реке. Воздух наполняется светом и ароматом трав и цветов. Пахнет спелыми яблоками и виноградом. Пахнет шелковицей и алычой.

Я гляжу на Филимону, Филимона смотрит на меня.

— Ты устал.

— Да, устал.

— Отдохнешь вечером, после похорон.

— Почему?

— Как это почему? Мертвые с мертвыми, живые с живыми. Похороните покойницу, придете домой, поедите и будете отдыхать. Смерть — она многим людям доставляет хлопоты.

У Филимоны большие, грубые, изуродованные руки. Такие же изуродованные у нее и ноги. Руки, ноги и все тело у нее — как у одинокой женщины, которая работает за семерых.

Много лет назад, еще в школе, ее спрашивали:

«Филимона, кем ты хочешь стать?»

«Инженером».

Она сбежала с жандармом и загубила свою жизнь. Но глаза у нее все такие же миндалевидные, брови по-прежнему густые, губы пухлые. Она сбрасывает мокрую траву к забору, вытягивает из колодца бадью с холодной водой, долго пьет и потом поясняет:

— Пока я тут стояла с тобой, что-то холодно мне стало, ужас как холодно. А потом вдруг в жар бросило и пить захотелось. Что бы это значило?

— А что может значить? Ничего.

Снова запахло яблоками и виноградом, навозом и землей.

Филимона подходит к колоде и моет ноги. Все женщины, которые приходят к колодцу за водой или просто попить, обязательно моют ноги. Вымыв ноги, Филимона выпрямляется и говорит:

— У меня есть корова. Каждое утро я хожу на насыпь железной дороги, рву траву, а потом тащу ее на себе. Все время живу в страхе божием: ведь если обходчики поймают меня, обязательно поколотят. Да только с весны меня всего три раза ловили.

— И били тебя?

— Били, как же не бить, ведь я у них ворую эту траву. Первый раз меня поколотил Чьонтул, другой раз Питкайе, но хуже всех дерется Бурсук. Ты ведь знаешь, я вдова.

— Знаю.

— А вдове ни от кого нет защиты на свете.

— Знаю и это, дорогая Филимона. Порой мне кажется что слишком много знаю, а иногда — что не знаю ничего…

— Бывает, — соглашается она, — бывает…

Мой брат Ион-адвентист спускается с холма, держа за руку свою сербиянку. Моя невестка Оленка смотрит на меня, глядит на Филимону и не понимает, о чем это мы можем разговаривать.

— Легли мы под навесом на кучу сухого бурьяна, — говорит Оленка, — думали заснуть, а сон так и не пришел.

— Что, холодно было?

— Да нет, не холодно. Лошади…

— А что вам сделали лошади?

— Ничего не сделали, что они могут сделать! Просто паслись рядом на жнивье. Ходят потихоньку, стреноженные, и колокольчиком позвякивают. Мотнет лошадь головой — колокольчик и звенит.

Колода наполовину полна водой. Мой брат Ион-адвентист моет руки, потом лицо.

— Умоешься холодной водой — словно помолодеешь, — говорю я.

— Чего тебе молодеть? Ты и так еще молодой! — отзывается моя невестка.

— У меня корова, — повторяет Филимона, — молоком детишек кормлю. И продаю тоже, судейским писарям. По утрам они пьют кофе с молоком. Горожане! Без кофе с молоком жить не могут…

Вдруг лицо у нее мрачнеет, будто она разозлилась на весь мир. Она взваливает на спину траву и уходит. Перед тем как уйти, смотрит мне прямо в глаза:

— Мы еще с тобой повидаемся после похорон. Обязательно увидимся после похорон.

— Увидимся…

Я закуриваю. Губы у меня горькие, во рту горько, теплый дым тоже горький. Мой брат Ион-адвентист вытаскивает бадью воды и пьет. Пьет и никак не может напиться, словно бездонная бочка. Я тоже пью воду. Голова у меня тяжелая.

— Пьете воду натощак, — говорит моя невестка, — только дураки пьют воду натощак.

Я молчу, молчит и мой брат. Мы не знаем, дураки или нет пьют воду натощак. Чего не знаем, того не знаем.

Невестка не унимается:

— Я вам принесу вина.

Мой брат Ион возмущается:

— Какое еще вино? Ты ведь знаешь, что я адвентист. Сама меня на это толкала: «Переходи в адвентисты, Ион! Переходи в адвентисты!» Я и перешел. С тех пор не курю, не ем свинины, не пью больше цуйки, не пью и вина. Это ты меня сделала адвентистом!

Слова, злые, горькие и гневные, падают, как камни.

— Я? Да вспомни-ка получше. Ты сам захотел стать адвентистом, вот и стал.

— Хватит, — говорю я им, — довольно препираться, хоть сейчас не ссорьтесь. Потом найдете время поругаться. Побойтесь бога! Ведь умерла мама.

Моя невестка принесла кувшинчик с вином, который я осушаю единым духом. Мой брат Ион смотрит с завистью.

— Тебе хорошо, — говорит он, — хорошо, что ты не стал адвентистом: ешь, пьешь, куришь.

— Да, — отвечаю, — мне хорошо, даже очень хорошо.

— Поди и со шлюхами якшаешься?

— А почему бы нет?!

Невестка цыкает на него:

— Ион!

Она произнесла всего лишь одно слово: «Ион!» — и мой брат-адвентист сразу же присмирел, как ребенок.

— Прости, — обращается он ко мне. — Нехорошее слово сорвалось с языка. Это нечистый попутал. Верно, он поблизости где-нибудь бродит.

Через насыпь железной дороги переходят два солдата и останавливаются у колодца. Оружия при них нет, только полупустые ранцы за спиной. Выглядят они усталыми и голодными. Достают воду и пьют прямо из бадьи, как лошади. Потом моют руки, ополаскивают лица. Утереться им нечем, и они несколько минут стоят, повернувшись к солнцу и подняв руки. Солнце быстро высушивает и лица и руки. Заметив солдат, сестра моя Елизабета выносит им полный подол калачей.

— На помин души нашей матушки.

Солдаты берут калачи.

— Царствие ей небесное.

Они принимаются есть. Моя сестра, внимательно приглядевшись к ним, спрашивает:

— А как у вас с документами?

Солдаты проглатывают недожеванный хлеб и делают удивленные лица.

— В порядке. Все в порядке. А тебе-то что?

— Жандарм, — шепотом произносит сестра, — фельдфебель Чоб. Наткнетесь на него, и если бумаги у вас не в порядке, обязательно арестует. Арестует и со связанными руками отправит в полк, в Турну.