Захария Станку - Как я любил тебя

— Ту-ту… ту-ту-ру-ту…

Умерла мама.

Отец стоит на коленях возле кровати, на которой лишь несколько дней назад, пока мама окончательно не слегла от своей болезни, он спал вместе с нею ночь за ночью, год за годом. И сколько прошло этих лет? Они не считали. Теперь на этой кровати лежит только мама. Она вытянулась и спит вечным сном. Вечный сон имеет свое начало. Для мамы вечный сон начался в тот миг, когда она умерла. И будет длиться вечный ее сон… до каких же пор? Вечный сон матери будет длиться куда дольше, чем ее хрупкая жизнь. Ее вечный сон будет длиться всегда.

Но что же это такое — всегда?

Мне кажется, что мы, люди, придумали некоторые слова только для того, чтобы спотыкаться о них, чтобы было обо что спотыкаться. На нашем пути к этому «всегда» мы спотыкаемся о смерть. Кто знает, возможно, мы спотыкаемся и о жизнь.

— Ту-ту… ту-ту-ру-ту…

Вот мама молодая. Меня еще нет на свете. Где же я тогда был? Никому не ведомо, где он был до того, как появился на свет. Возможно, нигде меня не было. Я могу вообразить, какой мама была в молодости. Она была белокурая, высокая и стройная. Почти девочка, но уже вдова с двумя детьми на руках. Она вошла в дом отца, вот в этот дом, где лежит теперь, мертвая, на постели, и нашла в нем еще двух детей, мою сестру Ляну и моего брата Георге.

— Мария, Мария, как я любил тебя. Мария! Как я любил тебя и никогда не говорил об этом, никогда!

Отец произнес это отчетливо и громко. Отчетливо и громко.

Я гляжу на него, и мне становится страшно: а что, если и с ним что-нибудь случится? За мать, как это говорится, беспокоиться уже нечего. Мама умерла и ничего больше пережить не может. Ее можно резать, вскрывать, кромсать на куски, но убить ее нельзя — она и так умерла. Никто не умирает дважды, никто дважды и не рождается. Я боюсь за жизнь отца. Глаза у него сухие, но все его тело содрогается от рыданий, от молчаливых болезненных рыданий, каких до сих пор я еще не видал. Он встает с пола, наклоняется и целует мамин холодный лоб, холодные щеки, которые тоже начали синеть, холодные губы, которые еще недавно были синими и теперь чернеют, становятся черными.

Я гляжу на отца… Неотрывно смотрю на него. Никогда я не видел его таким. Отец с трудом берет горящую свечу из застывших пальцев матери и передает ее мне:

— Подержи минутку.

В комнате душно. Тяжелый воздух пахнет воском и ладаном, пахнет покойником.

Это мама пахнет покойником, мама, не кто-нибудь другой, а моя мама…

На крыльце Кире дует в старую трубу, и она все трубит и трубит. Отец вспоминает, что когда-то, давным-давно, мама была молодой, и в те самые далекие-далекие времена он тоже был молодым, совсем молодым.

В детстве люди не знают, что значит быть ребенком. Так же и в юности они не знают, что значит быть молодым. Только в старости они начинают все понимать, но тогда уже поздно, слишком поздно… Слишком поздно? Никогда не бывает слишком поздно… Нет, бывает.

Отец еще раз целует холодные и синие мамины губы, которые уже начали чернеть, и впервые с тех пор, как он знает ее, целует ей холодные и посиневшие руки.

Но мамины руки безжизненны, так же безжизненны, как и ее глаза, как и ее губы.

Мамины руки не ощущают, что отец целует их. Они остаются неподвижными и холодными, почти ледяными. Слишком поздно он целует их, слишком поздно… Порой случается, что в жизни что-то приходит слишком поздно. Одна только смерть никогда не мешкает. Одна только смерть приходит слишком рано. Мама была уже не молодой, но и совсем не старой. Она могла бы прожить еще много лет, как бабушка из Кырломану.

— А бабушка из Кырломану пришла?

— Нет. Как же она могла прийти, когда умерла десять лет назад. Ее задавила телега, в которой ехали гости на свадьбу.

— А тетушка Уцупер?

— Придет позднее. Дица рожает.

Не знаю, кто это спрашивал, не знаю, кто отвечал. Если люди мне незнакомы, я не знаю и их голосов, а если не различаю их голосов, совсем их не знаю.

— Ту-ту… Ту-ту-ру-ту… Ту-ту… Ту-ту-ру-ту…

Два ребенка и два ребенка — это уже четыре. Так же как два несчастья и два несчастья тоже будет четыре. С самого начала их дом был полон детей. А потом они пошли один за другим.

— Что ни год, то и рот.

— Каждый рождается на свет со своим счастьем или несчастьем.

— Почему же с несчастьем? Нужно было бы, чтобы каждый только со счастьем рождался.

— А кто это сказал, что так нужно?

— Не знаю.

— Ну и я не знаю.

Отец берет у меня горящую свечу и снова вкладывает ее в мамину руку. Это не так-то просто: мамины пальцы окоченели. Поцелуй отца, запоздалый и потому напрасный, уже не мог их согреть… Что умерло, то мертвым и пребудет. Кире продолжает трубить. Его горн все звучит и звучит:

— Ту-ту… ту-ту-ру-ту…

Отход ко сну.

Отец, сгорбившись, выходит из комнаты. Он протискивается среди собравшихся гостей. Я следую за ним. Он выходит во двор и останавливается перед Кире:

— Хватит тебе трубить. Довольно.

Отец поднимается на железнодорожную насыпь, переходит полотно и начинает взбираться вверх на холм прямо по крутому склону.

Брат отца по матери, дядя Алисандру Наста, говорит мне и моим братьям, Штефану и Иону:

— Пойдите за ним, как бы он чего над собою не сделал.

— Ничего он не сделает, — говорю я и тут же спрашиваю: — А ты почему не пойдешь за ним?

Дядя прикладывает руку к левой стороне груди.

— Сердце у меня плохое стало. Если я взберусь на такую кручу, оно не выдержит, помру. Мало вам одного покойника в доме? Хотите, чтобы было два?

— Нет, не хотим!

Я бросаюсь догонять отца. Мои братья, Ион и Штефан, остаются на месте, но сестра Елизабета бежит за мной и говорит вполголоса:

— Не ходи за ним. Может, ему хочется побыть наедине со своими думами, со своим горем.

— Вот этого-то ему и не нужно.

— А откуда ты знаешь, что не нужно?

— Так мне кажется.

— Тогда и я с тобой пойду.

— Не беспокойся. Позаботься лучше о гостях, корми их, пои.

— Кое-кто и так уже напился. Как бы нам не испортили похороны.

— Ничего, не испортят.

Кире в последний раз протрубил в свой горн.

Когда я служил солдатом в кавалерийском полку, сигнал отхода ко сну подавался у нас поздно вечером. Вернувшись с учений, мы сначала ужинали мамалыгой с вареной капустой или с похлебкой, чечевичной либо фасолевой, потом отправлялись на конюшню чистить лошадей. У меня был тогда старый высокий конь по кличке Вася. Обрядив коней на ночь и засыпав в кормушки сена, мы шли в казарму. Здесь мы чистили свои мундиры, ваксили до блеска сапоги и наконец залезали под одеяла.

Спать, спать, всем ложиться.

«Все еще не спишь, желторотый? Сыграли отбой, а ты все не спишь!»

«Сплю, господин вахмистр».

В казарме помещались шестьдесят человек, тридцать спали на верхних нарах, тридцать — на нижних. На узких нарах лежали соломенные тюфяки, и на каждом отдыхал солдат — вполне понятно, насколько может солдат отдыхать.