Захария Станку - Как я любил тебя

— Слыхать чего? А?

— Не… Не слыхать. Будто померли.

— Скажешь тоже, померли. Ты ухом, ухом прислонись.

Какая-то шустрая бабенка, отстранив старуху, сама прикладывает ухо к двери.

— Слыхать?

— Не слыхать!

Моя сестра Евангелина жалеет невесту:

— Бедная Маричика!..

Старшая из сопливых девчонок нене Иордаке сердится:

— Почему это она бедная? Ей приятно.

— А ты откуда знаешь? Ты что, пробовала?

— Не пробовала. А думаю, что приятно.

Кругленькая Звыка говорит примирительно:

— Чего спорите, несмышленыши? Поначалу совсем неприятно. Ох, неприятно. А потом…

— А что? Что потом — расскажи.

— В свой час сама все узнаешь — и чего ждешь, и чего не ждешь.

Моя мать держится ото всех в стороне. Хлопочет себе по хозяйству. Есть она, почитай, и вовсе не ела. Поклевала, как птичка. Вином только губы смочила.

Нета ругает Тулпиницу Бобок, посаженую мать невесты:

— И где ты голову потеряла? Рубашку-то! Неси рубашку!

Она колотит в дверь кулаком и кричит:

— Погоди, деверь! Стэнике, не торопись! Сейчас невесте рубашку принесут.

— Ну вот, вот она, рубашка, — говорит Тулпиница Бобок.

Лицо посаженой матери раскраснелось. В руках у нее рубашка для невесты. А рубашка-то, рубашка! Шелковая! На свет светится. А тонкая — языком тронь, порвется!

Хлопотунья Нета опять стучит в дверь:

— Маричика, рубашку надень! Открой! На вот, возьми!

Опять щелкает задвижка. В щель просовывается худенькая рука и берет рубашку.

— Надень, надень, Маричика. Все должно быть на свадьбе по обычаю. Не надо свадьбу портить.

Щербатый цыган уже не мурлычет, а распевает свою песню во все горло. Остальные музыканты подтягивают рябому.

Черт меня сглазил! Заприметила меня Тулпиница Бобок да как схватит за ухо. Да как крутанет — света белого я невзвидел.

— А тебе чего здесь надо? А ну пошел отсюда!

И Кривой Веве получил хорошую затрещину. Обоих нас вытолкали в шею, выпроводили вон. Мы топчемся на крылечке. Потом подобрались под окошко, интересно же знать, что там делается, чего хлопочет дородная и басовитая жена нене Михалаке?

Наклонившись к загнетке, Нета выгребла из печки золу совком и сыплет в новый, обливной, расписанный цветами горшок. У нас в долине Кэлмэцуя обливные расписные горшки на вес золота. Набила горшок золой доверху, понесла в сени и передала Авендре.

— На, Авендря, сделай как положено, но не раньше, не позже, а как раз вовремя.

— Вот тебе и на, как же я узнаю-то?

— А ты под окошком постой.

— Так там же занавеска опущена!

— Не смотреть же, а слушать надо. На то и уши!

— Ладно.

Авендря взвешивает горшок на руке и говорит:

— Ох и трахнет горшок — как из ружья. А то и погромче. Может, как из пушки ахнет!

Гэрган ухмыляется:

— Горшок-то ахнет, а вот Маричика…

Из сугроба вылезает проснувшийся Андрице Бобоу. Отряхнул снег, взошел в сени и тут же стал Алвице задирать.

— Ты чего это за нож схватился, а?

— А ты чего?

— Я с ножом против твоего ножа!

— А я против твоего.

Гэрган напоминает им, что они давно помирились.

— Верно, — говорит Андрице, — давно помирились, пора и подраться. Пойдем драться, Алвице!

— На ножах?

— Не, на кулачки. Посмотрим, кто кого.

Они выходят из хаты во двор и колошматят друг друга что есть силы.

А в хате дым коромыслом: гуляют, пьют, веселятся.

— Будь здоров! Твое здоровье!

— Расти большой!

— Пусть и маленький, да удаленький.

— Налей вина, свекруха.

— А баранина еще есть?

— Твое здоровье, сват!

— Твое здоровье, брат!

— Повезло Стэнике. Невеста работящая. С понятием да с приданым.

— И сочная, и молочная, к тому же непорочная.

— Будь счастлив!

— Уиу-уууу! — свистит во дворе Гэрган.

Алвице осилил Бобоу. Повалил его на землю.

— Давай! Давай! Наяривай! Играй музыкант, играй так, чтоб кобза вдребезги! Валяй! Жги!

— И-эх, цыгане!

Темень непроглядная. Мороз жгучий. Тихо-тихо падает снег. Ветер в поле спит. Спят — не шелохнутся голые акации. Собаки по конурам спят. Петра застыла, прильнув ухом к двери. Прильнув к той же двери, застыли и Нета, и Тулпиница Бобок, и сестра моя Евангелина. Старухи, что месили тесто, пекли хлеб, а потом жарили и парили целый день, спрашивают вдову Петру:

— Ну что? Ничего не слыхать?

— Вроде бы… Вроде бы что-то слыхать…

С музыкантов пот ручьями льет. С гостей, что в круг встали и отплясывают, — тоже. Земля под ногами дрожит. Ходуном ходит. Стонет.

Парни не пляшут хору. Парни в сенях топчутся. Хору пляшут мужики в летах. Закружила хора и Данчиу, и Пэскуцу. Но отчаяннее всех выделывает кренделя ногами лысый дед Бурдуля.

— Гей! Гей!

— Пок! Пок! Пок!

Музыканты смолкли. Замерла, рассыпалась хора. Замолчали мужики, замолчали бабы. Во дворе под самым окном горницы, где заперлись жених с невестой, грохнул Авендря об землю горшок с золой. И следом все парни, что явились на свадьбу, снарядившись, как положено, палят в воздух из турецких пистолетов с длинными стволами и костяными рукоятками, палят из пистолетов венгерских со стволами-раструбами, палят из старинных ружей, хранящихся по чердакам еще со времен восстания [3] Имеется в виду крестьянское восстание 1907 г. . Все холмы вокруг нашей Омиды отзываются мощным грохотом. Тише. Еще тише. Снег падает большими пушистыми хлопьями. Словно сама тишина стелется. Ничего уже не слышно. Ни звука. Тихо.

И когда мой двоюродный брат Пашол, будто вселился в него бес, вдруг начал в одиночку отплясывать «урсару», то сгибаясь до земли, то подпрыгивая вверх и ударяясь макушкой о потолочину, вдруг в одних подштанниках и исподней рубахе выскочил из-за двери нене Стэнике с перекошенным лицом и выпученными мутными глазами. Все так и шарахнулись в разные стороны. Замерли и смотрят. И я смотрю. На жениха, что волочит за собою, словно мешок, растерзанную невесту. Бьет кулаком, пинает ногами и ругает на чем свет стоит:

— И в луну, и в звезды, и бога душу мать… Параскивы святой чувяки!.. Свеча с ладаном и причастие!..

Нета воет в голос, словно корова у нее сдохла. Сестра моя Евангелина мелкой дрожью дрожит. Дочка нене Иордаке посмеивается. Посмеиваются и дочери Данчиу. Моя мать глядит куда-то вдаль. Не смеется. Не плачет. Даже не удивляется. Бабы и девушки молчат, ни во что не мешаются. Пухленькая Звыка тоже молчит. Вопит, выпуча глаза, одна свекровь: