Захария Станку - Как я любил тебя

— Ах, это ты, Тудор?

— Я, господин Гогу.

— Ты зачем ко мне в усадьбу пожаловал?

— С просьбой нижайшею — мне бы кукурузы маленько, господин Гогу.

— А в канцелярии был?

— Был, господин Гогу.

— Сколько должен?

— Ничего не должен, господин Гогу, расквитался…

И тут боярин жаловаться начинает. Мол, и хлеба у него лишнего нет, и времена нынче тяжелые. Самому взять неоткуда. Как же последнее отдать? И точит, и точит… Так изведет, что у тебя от стыда корчи сделаются. Последним нищебродом, попрошайкой бесстыжим себя почувствуешь. Если мало ему этого покажется, назначит тебе через три дня прийти… А если раздобрится, то спросит:

— Так сколько, говоришь, тебе, Тудор, надобно?

— Мешка три, господин Гогу.

— Деньгами платить будешь или по осени из своей доли отдашь?

— У меня за душой ни полушки, господин Гогу.

— Ну осенью кукурузой рассчитаешься. Тогда и процент возьму.

Тебя ярость душит. Так и схватил бы боярина за шиворот да и подмел им широкий барский двор. Но ты низко кланяешься, благодаришь униженно — ради жены, ради детишек, чтобы с голоду не перемерли.

А время идет. На то оно и время, чтобы идти. Приходит срок расплаты. Вместо трех мешков кукурузы отдаешь девять. Когда девять, а когда и двенадцать. В наших краях кукуруза летом стеной стоит, на ветру, будто лес, шумит, и осенью ею хоть завались. Цена этой кукурузе грош ломаный в базарный день. Вот по этой цене и отдают мужики невеликие свои урожаи. А что поделаешь? Сборщик налогов над душой стоит, он ждать не любит.

— Плати! Плати! Не заплатишь, с жандармами приду под барабан!..

Кому ж приятно барабанную дробь у своих ворот слушать, голубыми мундирами любоваться да смотреть, как тащат из твоей хаты во двор скарб домашний — тюфяки да котлы для мамалыги, ведра да деревянные черпаки? Тоска смертная. Все продашь подчистую: и кур, и гусей, и кабанчика.

Расплатишься. Как сотворил господь землю, так и пошли по ней ходить сборщики налогов. Заплатишь налог и вздохнешь с облегчением — отвел беду. А в доме небось шаром покати? Как бы не так! А подстилка, на которой спишь? А блохи, что в ней притаились?

— Отдохнул, Дарие?

— Отдохнул, тетушка Уцупер.

— Ну тогда рассказывай дальше…

Странно мне, тетушка Уцупер, что вы, с тех пор как приехали к нам, ни разу нене Михалаке не видели. Рыжий он. Огромного роста и толстый. Таких толстяков у нас на все село только двое. А брат у него, Стэнике, напротив, щуплый и маленький. Да и не похожи они друг с дружкой. Будто и не братья вовсе. Посмотришь на нене Стэнике, и кажется, будто кто-то все время стоял над ним и стукал по макушке: не расти, мол, не расти, с тебя и так хватит. Нос у него острый и крючком, а глазки свинячьи, хитрые и слегка косые. Как глянет тебе в глаза, то не знаешь, на тебя ли глядит или в сторону. Себе на уме мужичок. Хочется ему и земли, и богатства. Он и невесту свою углядел на хуторе Виорика. Не то что другие — хвать из хоровода лапотницу и женился. Невесту он приискал с приданым…

Ну, приходим наконец. Собаки лают из-под крыльца — их там привязали, чтоб на гостей не бросились, лают до хрипоты. А нам хоть бы что. Не привыкать. Вся жизнь под собачий лай проходит. Снег валит. Валит крупными хлопьями. В сенях полным-полно парней — Гэрган, Авендря, другие. Толкают друг друга локтем в бок, гогочут, переругиваются. Высокие мохнатые шапки натянуты на самые уши. На ногах, обмотанных онучами, опинки. Оно и правильно: плясать в опинках ловчее. Брат мой, Ион, как только завидел приятелей, сразу повеселел.

Насилу протолкались сквозь толпу по узкому коридорчику. Гляжу — и мои дружки здесь: Трэкэлие, Тутан, Туртурике… И Кривой Веве, бедолага, тоже здесь.

— Нечего вам среди парней тереться! А ну мотайте отсюда! — командует мой брат Ион.

— А мы что, девки, что ли? — сердится Трэкэлие. — И мы парни!

Входим в горницу. Здороваемся за руку со свекровью. Жениху пожимаем руку. А раз поздоровались с женихом, то и с невестой поздороваться надо. Тоже за руку. От нас не убудет.

Невеста веснушчатая, бледная, на телушку похожа — хлопочет, суетится и, видать, уже умаялась. Две длинные рыжие косы — ну точь-в-точь пучки кукурузной соломы. Ради свадьбы вырядилась невеста в сборчатую юбку с вышивкой, в кофту с голубой вставкой, а поверх душегрейку надела. Отец у нее богатей-хуторянин, есть у него и земля, и амбары, и волы, и лошади — а ко всему прочему в придачу еще и овцы, много овец, почитай целая отара. Вот и дают за невестой — а рядились о приданом, говорят, так горячо, что чуть было до драки не дошло — шесть ярочек, бычка и стельную корову. В придачу — сундук с одежей. Да еще землю в пойме реки, где работают на огородах болгары, что пришли из-за Дуная на заработки.

— Повезло Стэнике! — поговаривают парни, толкущиеся в сенях. — Какую невесту заполучил! И сочную, и молочную, да еще и непорочную!

— Это ему еще поглядеть надо.

— А что ж, по-твоему, она через плетень лазила?

— Чего не видал, того не видал.

Авендря с Гэрганом перемигиваются. Хихикают и остальные. Шепчутся. Тут все свои. Что друг про дружку знают, при них останется. Вот и зубоскалят, пересмеиваются, шушукаются — все равно, кроме них, никто ничего не услышит.

Кривой Веве подходит ко мне. Дергает меня за рукав.

— Пойдем, — зовет он, — пойдем к парням в сени, послушаем, о чем толкуют, может, ума-разума наберемся.

Я иду за ним следом. Иона, моего брата, в дружки позвали, вот он по всему дому волчком и вертится. То с парнями шуткой перекинется, то в хату забежит, с женихом ракией чокнется. Ко мне подходит Андрице Бобоу. Достает из кармана засахаренную, слегка заплесневелую винную ягоду, протягивает мне. Я беру, откусываю половину, а другую отдаю Кривому Веве. Не успеваю я распробовать, как Андрице Бобоу гудит мне прямо в ухо:

— Дарие, пойди вызови сестру потихоньку.

Я знаю, кого ему нужно. Но почему-то хочется прикинуться дурачком.

— Нене Андрице, какую сестру? У меня их много.

— Евангелину.

Только он произносит: «Евангелину», как чья-то ладонь хлопает его по губам.

— Сдурел ты что ли, Алвице?! — кричит Бобоу и со всего маху дает Алвице кулаком в ухо. Алвице втягивает голову в плечи… Отступает на шаг… И выхватывает нож. Сейчас он прыгнет и пырнет ножом в живот Андрице Бобоу. Дело скверное! Если начинается поножовщина, то лучше глядеть на нее издали. Не приведи бог, ошибутся и еще кому ребра ножиком пощекочут. На этот счет мы ученые. Отхожу подальше. Веве Кривого за собой волоку. Андрице Бобоу тоже выхватывает нож. Парни расступаются, чтоб было где развернуться. Ждут, кто первым нож всадит. Те ни с места.

— Тюти! Сопляки! — кричит Авендря. — Достали ножи — деритесь!

Парни разом прячут ножи в подвешенные к поясам ножны. И дружно набрасываются на Авендрю. Молотят его кулаками. Авендря пригибается. Удары сыплются градом. Но ему не больно. Кожух толстый, под ним фуфайка. Под фуфайкой плотная посконная рубаха. Под рубахой — собственная шкура, которую тоже тонкой не назовешь. У нас в Омиде, в долине Кэлмэцуя, у всех шкуры дубленые. Вдруг Авендря резко оборачивается. И набычившись, наносит два удара. Первым сшибает с ног Андрице Бобоу. Вторым — Алвице. И пинает их ногами. То одного пнет, то другого. Дерутся они молча. Стиснув зубы. Ни звука не издадут. Гэрган тоже молчит и, скрестив на груди руки, наблюдает. И другие парни тоже молчат и не вмешиваются. Вдруг жених, нене Стэнике, и мой двоюродный брат Пашол, будто почуяв что-то неладное, выскакивают из горницы. Мой двоюродный брат видит, что драка, и ну хохотать. Он уже изрядно под хмельком. А нене Стэнике с криком бросается разнимать дерущихся: