Захария Станку - Как я любил тебя

— Значит, не твое это дерево, человече! Не ты его сажал, не тебе и плоды собирать.

— Нет, мое это дерево.

— Как же так, человече? Откуда ж оно твое, если не тобой посажено?

— Пусть не мной. Да выросло оно на моем дворе, расцвело на моем дворе. И плоды будут моими.

Мало ли что болтают на селе люди. Жене нене Михалаке до этого дела нет. Да и с чего ей тревожиться? Честно сказать — редкая баба без греха. А если поглядеть попристальней да посудачить с соседкой, то и ни одной не останется. Невестой принесла Нета в дом монисто с шестью золотыми. Пробежал год — один только годочек, — а золотых в ожерелье стало девять. Ожерелье из золотых монет не пустяк. Не у всякой женщины есть такое ожерелье. В любом доме оно — богатство, а уж в хате бедняка и подавно. Если дальше так пойдут дела — а почему бы и нет? — то золотой за золотым будут прибавляться к монисту Неты.

Тетушка Уцупер ворочается на постели. И спрашивает Дицу:

— А ты что скажешь, Дица? Так оно и будет?

— Нет, не бывать этому, — отвечает моя двоюродная сестра Дица, у которой заячья губа. — Поначалу золотые в ожерелье будут прибывать. А потом перестанут.

— Отчего же так, Дица?

— Состарится жена Михалаке, подурнеет. Какой дурак старухе золотой даст? Медную полушку и ту пожалеет.

Тетушка Уцупер смеется. Она довольна. Дочка ее людей знает. В жизни она разбирается лучше, чем я. В глубине души и я согласен с Дицей. Но злой бес меня подзадоривает испортить настроение тетке. Я возражаю:

— Говоришь, а сама не знаешь, что говоришь, Дица. Вот, к примеру, тетушка Уцупер куда как не молодая, а Лауренц Пиеле к ней так и льнет.

Дица молчит. А тетушка Уцупер вовсе и не сердится.

— Между мной и Лауренцем, Дарие, — любовь. Это страсть сейчас горит, а потом поминай как звали. Наша любовь и умрет вместе с нами. Ты еще зелен, Дарие, в любви ничего не смыслишь. Поймешь с годами. А может… Может, и никогда не поймешь. Не всякому дано в жизни сердечную любовь узнать.

Мама становится грустной-грустной.

— А мне ничего, — говорит она тихо-тихо, едва шевеля губами, — ничего мне не довелось узнать, окромя нужды да заботы.

Я чувствую, если тетушка Уцупер разговорится, маме сделается совсем грустно. А раз маме, то и мне тоже. Случается, что заходит к нам в дом тоска. Она к нам как человек заходит. Скрипнет дверь, и войдет. Не выпроводишь ее сразу, не прогонишь, так начнет она к каждому подсаживаться. На каждого грусть-печаль наводить. В глазах у тоски слезы стоят. Губы сухие, шершавые. Ходит она в черном платье. Черным платком повязана. А лицо у тоски угрюмое-преугрюмое…

И я, чтобы помешать ей, тороплюсь продолжать свой рассказ.

И вот осенью пришли крестьяне получать свою кукурузу в поместье Белиторь, а толстопузый помещик Гогу Кристофор поманил к себе Нету, махнув арапником с зеленой кисточкой, и говорит тихонько:

— Зайди ко мне, Нета…

Раз зовут, почему бы и не зайти? Дом рядом стоит. Ноги не отвалятся. Жена у боярина в Бухаресте — в карты играет, гостей принимает, вертопрахов, ветрогонов всяких. И у богатой барыни забот полон рот.

А бабы столпились возле бурта с кукурузой, подталкивают друг дружку локтем, перешептываются, дожидаются, когда Нета выйдет. Страсть как хочется разузнать, что да как и зачем ее помещик к себе позвал. Нета пробыла в доме помещика недолго. Вышла на крыльцо, одернула вышитый передник. Бабы к ней с расспросами бросились, окружили со всех сторон.

— Ну, каков он? Что за человек?

— Человек как человек.

— Зачем ты ему понадобилась?

— Низачем. Святые его давно от греха оберегают. Себе он не хозяин.

Нене Михалаке ничего знать не знал, ведать не ведал, а вечером привез домой телегу, полную кукурузы.

— Щедро, щедро рассчитался с тобой боярин, Михалаке!..

— А как же иначе? Я работал. Жена работала. До самого обмолота.

— Доброе сердце у боярина Гогу.

— Доброе-то доброе, — отвечал Михалаке, — только ведь надо иметь что давать.

Тяжело дышали волы. Телега, казалось, камнями нагружена. Михалаке шагал рядом с телегой, подгоняя волов, покрикивая на них, кнутом пощелкивая. А когда колеса увязали в грязи по самые ступицы, Михалаке яростно колотил волов по спине кнутовищем.

Веселая Нета шла за телегой. Подоткнув юбку, шла она, высоко задирая толстые мясистые ноги, и липкая грязь чавкала у нее под ногами. А позади Неты плелись все мы, накрыв головы рваными мешками. Сколько у нас в телегах кукурузы было — мер пять-шесть, не больше, И за такую малость мы гнули спины всю весну и все лето, до поздней осени. А вдобавок мы еще насквозь промокли под мелким, промозглым осенним дождем.

Рассказывал я, рассказывал, так что горло пересохло. И язык стал к нёбу прилипать.

— Устал, Дарие? — спрашивает меня тетушка Уцупер. — Ну, передохни…

— И впрямь надо отдохнуть.

— Отдохни, отдохни, сынок.

Я иду в сени. Выпиваю залпом ковш воды. Выпиваю второй. Живот полон-полнехонек. И сил прибыло. Стою молчу. Молчу и думаю: что же это за жизнь у нас в Омиде, да и в других селах по долине Кэлмэцуя? Разве это жизнь? Каторга и та лучше. Все от мала до велика нанимаются работать в поместье, ломают хребет от света до темна. А к своему клочку землицы и подойти не смей, покуда не вспашешь, не посеешь и не сожнешь хлеб у боярина. Жандарм следит в оба, чтобы ты заведенный порядок не нарушил. Писарь тоже о порядке печется. И примарь за порядком присматривает. Управляющий — тот прямо из кожи вон лезет, так ему порядок дорог. О помещиках и говорить не приходится. Заартачься кто-нибудь на селе, вздумай не выйти в поле на работу: мол, невмоготу больше, — и тут же урядник Никифор Буду с жандармами из Бэнясы прискачут да покажут тебе, какие у них сытые, сильные и холеные лошади, какие нарядные голубые мундиры. Попробуй им только слово поперек сказать, мигом скрутят в бараний рог. Только пикни…

Поздней осенью, под дождем со снегом, в мокром рванье, босиком, в грязи по макушку, дрожа и отбивая зубами дробь, кляня весь белый свет или тупо, ничего не соображая, собираешь помещичью кукурузу, таскаешь и сваливаешь в кучу в усадьбе возле амбаров. А потом приезжает боярин ее делить. А не захочет, то и не приезжает. И получишь ты свою долю кукурузы среди зимы. А может, совсем ничего не получишь. Помещик забирает себе три четверти урожая. Это как в бумаге записано да печатью в примарии припечатано: тебе по уговору положена четверть. Положена-то положена, да не получишь ни шиша. Почему? Да потому что год назад, рождественским постом, молоть тебе стало нечего. Жена ревет. Ребятишки орут. И ты скрепя сердце — куда деваться-то? — плетешься в усадьбу занять хлеба, если повезет, у боярина. А боярин над тобой покуражится, продержит голодного-холодного полдня на крыльце. Потом выйдет, будто случайно, и удивленное лицо сделает: