Лана Барсукова - Любовь анфас

– Вообще-то я… – попытался вставить слово Сергей.

Но Петр Ильич провел ребром ладони по воздуху, будто отсекая вопросы Сергея, и продолжал говорить с видом человека, который не привык уступать слово, пока сам не закончит.

– Пойдешь работать к моему другу, завтра с утра. Я договорюсь, он мне не откажет. Насмотришься там всякого. Работаешь месяц, ровно один месяц, больше тебе не надо. После этого чтоб духу твоего там не было. Это мое условие.

– А что за работа?

– Платить будут мало, – продолжал Петр Ильич, игнорируя вопрос Сергея, – но кормить будут, койка у тебя будет, и даже с постельным бельем. Правда, скрипучая. Ничего?

– Ничего. Переживу. Так что за работа?

– Увидишь. Значит, договорились? Помни: месяц без права на побег.

– Договорились, – сказал Сергей, удивляясь своей безрассудности. Как можно соглашаться на то, о чем ничего не знаешь? Но он поверил Петру Ильичу.

На следующий день Сергей вышел на работу. В медвытрезвитель.

И началась новая, странная жизнь, о которой Сергей прежде ничего не знал. Он всегда брезгливо относился к потерявшим человеческий облик людям – алкашам, бомжам. Обходил их стороной. А тут не обойдешь. Надо подхватывать их под руки, раздевать, обмывать, укладывать, убирать блевотину, приводить в чувство, порой оказывать им первую медицинскую помощь. Сергей чувствовал себя в шаге от потери сознания, обмирая от ужаса и отвращения к своей новой работе.

Привозили пьяных, случайно попавших в дикую для них ситуацию и страшно стеснявшихся этой истории, и хронических запойных завсегдатаев, которые знали наизусть все трещинки на подоконнике этого заведения. Они возвращались сюда, как в дом родной, выговаривая персоналу за треснувшую люстру, которая «в прошлый раз» была как новенькая. Особо беспокойных клиентов с признаками белой горячки, которые гнались за кем-то или прятались от кого-то, отправляли в психушку и больше здесь не видели.

Были и свои любимые посетители – безобидные и веселые пьянчужки. И самым знатным и занятным был географ из местной школы, о котором ходили легенды, что он глобус пропил. Он всегда просил разбудить его пораньше, чтобы успеть привести себя в порядок к первому уроку. Будучи в подпитии, сам стучался в двери вытрезвителя, чтобы обезопасить себя от домашнего рукоприкладства. Его жена преподавала в той же школе физкультуру.

В подпитии географ рисовал в воздухе контуры сказочного острова, стирая ладошкой неточности рисунка и перечерчивая заново. Потом тыкал в точку воображаемой карты и кричал: «Вот тут бухта! Сергей, вы меня слышите? Бух! Та! У нас есть Ухта и Инта! А на черта? А там – бухта! Вы были в Ухте? Или в Инте? Не надо! Я вас умоляю, не надо туда! Ни в Ухту, ни в Инту! Надо в бухту!» И хохотал от игры слов. Иногда плакал: «Я не хочу картошку, я хочу карамболу, пихатайю, маракуйю. Вслушайтесь! Господи, мне умирать пора, а я этого ничего не ел. Зачем я это знаю?»

Сергей его утешал, говорил, что все впереди, но тот не верил и правильно делал. Успокаивался только тогда, когда Сергей в десятый раз соглашался записать название острова и его координаты. Бдительно следил, чтобы Сергей не выбросил бумажку, спрятал в карман, и только тогда спокойно засыпал, как будто передал наследство в надежные руки.

Сергей ночевал на свободных койках. Правда, по пятницам и в выходные дни их заведение пользовалось особым спросом. Пару раз бывало, что ему не хватало места, и тогда он с особым чувством клял зеленого змия. Но в целом бытовая сторона его не напрягала.

Напрягала близость тех, кто в его картинке мира стоял в самом низу пирамиды или даже не стоял, а был лишь помечен маленькими буквами, как сноска мелким шрифтом внизу страницы. Можно и не читать, от страницы не убудет. Он и не читал эти сноски, не замечал этих людей. И вдруг они притиснулись к нему так, что не замечать их стало невозможно. Их смрад, дикий вид нельзя было запихнуть в сноску внизу страницы, эти люди рвались в заголовки. Они стояли перед Сергеем в полный рост – пьяные, грязные, грубые, с идиотским смехом или нескончаемой бранью. И он стоял рядом. На одном уровне, на одной земле.

Как-то Сергей вышел прогуляться и поймал себя на мысли, что мир вокруг кажется ему каким-то неполноценным, приукрашенным, лубочным. Рядом шли чисто одетые люди, которые не шатались, не плакали, не ругались матом и даже не тосковали о вкусе неведомой пихатайи. И это было как-то неестественно, как будто жизнь припудрила носик. Странным образом он ощутил свое превосходство, своего рода полноценность, как будто знает о жизни больше, чем они все, вместе взятые.

По выходным он заходил к Петьке в гости. Забавно было замечать, как теща как бы невзначай прижимается к нему и принюхивается, а жена находит повод заглянуть в ванну, когда он моет руки. Проверяет, догадывался Сергей, достаточно ли тщательно он это делает. И Сергей спокойно относился в этому, не обижался. Он бы и сам так делал раньше. А сейчас ему стало не то чтобы наплевать на запахи и чистоту, за собой он по привычке следил, но порог его терпимости снизился, появилось чувство, что эти заморочки от дистиллированной жизни.

Однажды в гостях он пересекся с Петром Ильичом. Мужик тот был матерый, крупнокалиберный, хоть и плюгавый с виду. Это была какая-то внутренняя стать, которая не передалась сыну. Петька, который был выше отца на полголовы и шире в плечах, смотрелся щенком на его фоне. Так бывает.

Сергей искал повод поговорить с Петром Ильичом, его тянуло к этому самогонщику. Но повод не находился, навязываться в собеседники было неудобно, пора было уходить. Время позднее, дети начали поднывать. Сергей приуныл и поплелся в коридор разыскивать свою одежду. Вешалок не хватало, и одежду гостей складывали на полу в подобие стога сена.

Следом вышел Петр Ильич.

– Ты куда?

– Домой. Пойду я, поздно уже.

– Куда, говоришь?

– Домой, – громче ответил Сергей.

– А я думал, скажешь «в резервацию».

– С чего это?

– Место такое. Многим прокаженным кажется.

– А вам? Вам как кажется?

– А мне не кажется. Я эту привычку бросил.

– Привычку пить?

– Нет, привычку казаться. А пить я люблю, но только свое.

– Петр Ильич, а вам не бывает… – замялся Сергей. Он не хотел обижать отца Петьки, но вопрос крутился у него на языке.

– Стыдно? Что самогоном торгую?

– Ну типа того.

– Нет, Сергей. В моем бизнесе есть два «никогда»: никогда не продавать гадость и никогда не продавать тому, кто последний рубль принес.

– Вообще-то это ничего не меняет. Вы же зарабатываете на пороках человека, – начал горячиться Сергей.

– Нет, друг, меняет. Пороки есть простительные, а есть непростительные. Выпить, налево сходить – это простительные слабости наших мужиков. Наркотой не занимался, хоть и предлагали, большие деньги сулили.