Елена Четвертушкина - Нетленка

Оказалось, именно этот лозунг и был основой суонийского мироощущения — в более широком, разумеется, смысле.

Мы не рубили леса, практически не охотились, со вздохом уступали дорогу местной наглой фауне; мусор после стоянки сжигали, питались, так сказать, акридами и диким медом ; в речки не плевали, берестяных кружек от родников не уносили… И много ещё чего не делали, частично в силу навыков, приобретенных на пикниках, а чаще — по недостатку сил. И чем мы, как потом выяснилось, удивили даже тарков, так это тем, что аккуратно, а главное совершенно искренне, замирали с открытыми ртами в здешних Святых местах, почитаемых за особую, даже по высоким суонийским меркам, красоту. Такие места тут чтут как храмы, и ходят изредка — говорить со Стихиями, молиться Дороге, лечить душу.

Мы и лечились. Нас можно было свободно отстреливать, брать в плен — мы бы не заметили. Слишком ошеломляющим было безобразие собственной судьбы, дома наших душ, так сказать, зияли выбитыми стеклами, и сквозь эти пробоины нас буквально затопило неземной красотой Суони. Мы были лишены всего, и для всего открыты. От захватывающих дух пейзажей веяло вечностью; модель поведения — пугливая бережность — проистекала из воспоминаний об акзакских святынях; наша Дорога всё длилась и длилась.

Кажется, именно в это время я начала ощущать себя православной христианкой. Потому что когда христианин видит прекрасное Божье творение, он всегда знает, Кого за это благодарить, но здесь… Первые впечатления были противоречивы: девственная красота Суони почти пугала, гранича с прелестью. Но, мама моя, какая же это была нетленка !

Курившиеся дымком пики поднебесных гор, километровые водопады, километровые сосны, километровой глубины пропасти шириной в локоть; седые камни, уходящие почти горизонтально в бездонные глубины горных озёр. Как выписанные стожки лиственниц, как рисованные профили секвоядендронов, ромашки с блюдце, бабочки с заварочный чайник, колокольчики в рост человеческий, и вовсе уж немыслимые какие-то цветы, лиловые, алые, коричневые; поляны бородатых ирисов, прогалины леопардовых наперстянок…

И акульи морды выступающих из морского прибоя скал, и стекловата морской пены, взлетающая до неба, когда бесноватые валы идут и идут на черный базальт берега, плюясь гейзерами и фонтанами среди хаоса прибрежного лабиринта.

И неподвижная каменная река под присмотром тихих берез.

И одинокая горная сосна на взлобье скалы, похожая на взлетающую горгулью.

И мох — белый, зеленый, темно-зеленый, коричневый; и морской звездой раскинувшийся по граниту корень, и искривленный судьбой необъятный ствол — тысячерукий великан у тропинки, воздевший ветви в вечной молитве Дороге…

Теряли смысл причины и следствия, и страхи, и забота о хлебе насущном, все на свете тщеславия и гордыни теряли ценность в этом прекрасном до одури мире; больше всего на свете тянуло остаться тут навсегда, раствориться в здешней — нездешней — гармонии, сделаться частью её, оказывается, именно этого и хотелось всю жизнь… Потрясенная, с трудом вспоминая слова молитв, которые властно перебивала рвущаяся из души благодарственная песнь, я, юная и неопытная, даже забеспокоилась — какие ещё незнакомые силы властвуют в сём вертограде?..

Пробираясь по прибрежным лесам, мы навидались разного. Мозг не успевал обрабатывать всего, что замечал глаз: расшалившийся в лохмах травы молодой барсук, почти человеческая поза застывшей на камне выдры, смеющиеся глаза волчонка в чаще, белая сова, промелькнувшая рядом мощным махом, как снежный заряд… Но в абрисе гор, среди базальтов с барельефами плюща, между озер в бельведере гранитных кряжей, кроме пихт, папоротников, лосей и медведей встречались ещё двуногие прямостоящие: охотники в мехах и коже, черноволосые и сероглазые, прямые волосы стянуты сзади шнурком… Они мелькали обычно чуть стороной, как слепоглухонемые. И уж вовсе кошмарным сном представлялись тарки, с их черными одеждами, неслышной поступью и снисходительным апломбом носителей древней мудрости.

Таким вот представился мир, куда мы были выброшены с акзакской родной брусчатки, из-под надежных городских стен, из всей своей прошлой жизни.

…Ранним осенним утром на попутной арбе мы въехали в город. Осень ещё только бралась за кисть, пробовала перо — линия здесь, охряной отблеск там… А в общем, ещё пахло летом. Преодолев обморочный зигзаг горной дороги, мы увидели большую деревню, запорошившую деревянными домами склоны нескольких сопок, амфитеатром окаймлявших залив. Берег обрывался к морю то скалами, то устьями бедовых речушек, казавшихся ещё бедовее от неподвижности окружавших их лесов; то черными, как сажа, пляжами; в море виднелись вышедшие в плаванье за линию прибоя сосновые рощицы, оседлавшие каравеллы гранитных островов.

Горы на севере терялись в облаках, горы на западе уже покрывал снег, а с остальных сторон лежал туман.

Саймак встретил нас радостно, обогрел, утешил, подыскал жильё, и, конечно же, рассказал сказку, придумывать которые был великий мастак.

…Маленький зайчик бежит по лесу. Лес густой, сказочный — то ли страшный, то ли небывалый. Бежит зайчик, по сторонам оглядывается, и вдруг — лиса. Хвать зайца!

— Пусти! — визжит заяц, — меня нельзя есть! Я сказочный, у меня в сказке лисы не было…

А лиса ему:

— Да наплевать. Колобка я уже съела, теперь тобой закушу…

Только она пасть открыла, а тут свист, клекот, и с неба орел падает, да громадный какой… Лиса — дёру, а орел цап зайца. Заяц вопит:

— Нету у меня в сказке орла! Нету!!!

Только сказал, а из кустов тигр выпрыгивает. Орел зайца бросил, и в небо свечкой. Заяц понимает умом, что бежать надо, но со страху ни жив, ни мертв. Тигр пасть раскрыл, на лапы присел, сейчас прыгнет… Вдруг из-за деревьев — дым, грохот, и на полянку танк выкатывает. Ревет, гусеницами подлесок пережевывает, на зайца пушку наставил… Леший знает, куда тигр делся, да только вдруг ещё громче рёв, да с неба! — танк пушку отворотил и в лес упятился, а из облаков самолёт пикирует, бомбы кидает…

— Всё, — думает заяц, — точно, дурдом.

Эпилог.

Господа! Делайте ваши ставки. Попрошу сюда банкноты! Кто угадает, сколько ещё продержится среди напастей бедный сказочный заяц? Кто отгадает — получит куш. Кто получит куш, поставит всем выпивку — мы выпьем, и забудем обо всех этих глупостях…

В Акзакс я так и не вернулась, так что мой любимый город теперь любит других. У городов капризный нрав…

Древние города, наверное, родня аристократам голубой крови: в их жилах течет время. Представьте себе часы, только не электронные — в электронных часах время не живет, как не живут в телевизоре дикторы, герои сериалов и футболисты: это просто коробка, которой разрешили что-то показывать. А вот механические часы… На немереном количестве камней, пружинные, песочные, солнечные или клепсидры, — они со Временем на короткой ноге. Как и города: в венах улиц и артериях проспектов кровь Времени сгущена и сжата, и потому в них чувствуются дали и бездны, прошлое и будущее, и Время-кровь в любой момент может призвать их к служению — делать историю. Зачем же ещё нужны старые города и старые аристократы?!