Елена Четвертушкина - Нетленка

— Стоп, стоп! — взмолилась я, — боюсь, это совсем не те истории…

— Да ну, всё тебе не так, — скривился Винка, и принялся играть со своим ручным опоссумом.

Профессия мусорщика в Лоххиде, впрочем, как и почти все остальные профессии в Суони, не так уж безопасна. Хотя бы потому, что к мусорным бакам, стоящим, как правило, на отшибе, постоянно стекается всякая живность из окружающих город лесов, и если бы только опоссумы с енотами! У нас никогда не выбрасывают еду, но кое-какие пищевые отходы всё же оказывались в баках — вываренные кости, шкурки, рыбьи хвосты… Поэтому в отличие от гламурных европ, где самым крупным хищником в городе является одичавшая болонка, у лоххидских мусорных баков можно было встретить, как на водопое в тайге, и тигра, и росомаху, и медведика, так что мусорщики, работавшие, как правило, по ночам, обязаны иметь оружие. Винка же подстраховался ещё и питомцем — прирученным опоссумом, который исправно оповещал его о наличии в баках конкурентов.

Мы с Джой числились патриархами Суони; Винка годился нам в сыновья, и потому обращаться с ним, щадя молодое самолюбие, следовало деликатно. Джой сделала хитрый реверс и сменила тему:

— Слушай, а опоссум действительно тебе помогает?

— Реально пару раз жизнь — не жизнь, а здоровье с нервами спас, — отозвался Винка. — Один раз я с медведем нос к носу столкнулся. Кстати, а вы знаете, как переводится на древнесканийский «Медведь»? — ага, не знаете. «Медведь» на древнесканийском означает «земляк», «односельчанин». Видимо, в Скании их тоже полно было…

— А второй раз?

— А второй я тигра проглядел.

— Ого! Как же ты киску-то не заметил?

— Как, как… Уши развесил потому что. Это же было возле Глухого переулка, того самого, где можно услышать Дорогу.

— Как — Дорогу? — встрепенулась я.

— А ты не знаешь?.. Глухой переулок, он на Пушечной сопке, между Заманухой и Хвостами. Его мало кто знает — очень уж хорошо запрятан между уровнями. Понимаешь, надо дождаться, когда там никого нет, и пройти от начала до конца. Там вообще редко кто бывает…

— И что? — нетерпеливо спросила Джой, потому что Винка, как назло, принялся кормить опоссума орехами, и, казалось, забыл про нас.

— А! — встрепенулся Винка, — ну, просто иди и прислушивайся. Если услышишь шаги за спиной, обернись и посмотри…

Опоссум, неприятно удивленный тем, что больше его никто не ублажает, заподозрил хозяина в утаивании орехов, и полез Винке в рот, тот отмахнулся, заржал…

— Они издеваются, — задумчиво сказала Джой, наблюдая за сценкой, — вот интересно, если я попрошу Эрни больше никогда не пускать их в биллиардную… Как думаешь?

— Железно, — откликнулась я, стараясь не расхохотаться, — всё же Эрни твой бывший поклонник…

— Почему же бывший… — обиделась Джой (тоже мне, нашлась ветреница дубравная), но тут Винка соблаговолил снова обратить на нас внимание:

— Ладно вам, девочки, не сердитесь… Да! Необходимо обернуться. И если за тобой никого нет, переулок пуст — значит, ты слышишь Дорогу, а следовательно — идешь правильно.

— По переулку, — уточнила я.

— По жизни, — уточнил Винка.

— А почему Глухой тогда? — удивилась Джой.

— Наверное, потому что не всякий рвётся услышать свою Дорогу, — сказала я.

Винка важно кивнул, и продолжил:

— Вот ты, Заяц, говоришь — легенды… Да зачем нам легенды, если действительность круче всех сказок?!

Утомленный поисками пищи опоссум прикорнул на плече хозяина, Джеф принес нам ещё по стакану легкой медовухи; Винка отпил, сделал таинственное лицо, и сказал:

— Призрачный Мост.

— Какой ещё Призрачный мост? — нахмурилась Джой.

— Врать не стану — сам не видел. Но говорят, в туман у каменного моста через Лопотунью появляется двойник. Ну, и понятно, что станет с тем, кто перепутает…

— А, — сказала Джой разочарованно.

— …но чего сам видел, то и вы можете увидать, — не обращая внимания, продолжил Винка, — Вертячью горку знаете?.. А почему она Вертячья?.. Не знаете. Потому что место там плохое, в каждое землетрясение его разносит вдребезги. Но уж больно близко к центру, каждый раз восстанавливают… Так вот, если посмотреть карту этих последовательных разрушений и перестраиваний, то увидишь, что один проулок каждый раз восстанавливается чуток левее, чем был — такая тихая карусель, понимаете?

— И что? — спросила я.

— Этот переулок вот уже много лет движется по кругу, по часовой стрелке. И когда круг замкнется, то есть переулок окажется на своем первоначальном месте, наступит конец света. Не верите?.. Ну, и пёс с вами.

Не помню уже, чем кончились тогдашние посиделки. Вполне вероятно, одной из тех историй, которые я категорически отказываюсь признать историческими (то есть Винка набрался выше ватерлинии); тем не менее, все бывальщины почтенного мусорщика я на ус намотала, и выводы сделала.

Работа в ЦКС не давала мне возможности заниматься Лоххидом так плотно, как, например, занималась городом Джой, которая когда-то, в самом начале цивилизованных времен, даже побывала мэром. По делам службы я вечно моталась по чужим филиалам, по «свободным поискам», дневала и ночевала на любимой работе… Но теперь, на склоне лет, в преддверии пенсии, внезапной возрастной одышкой вынужденная остановиться и оглянуться, я вдруг обнаружила, что Лоххид, как и все мои дети, уже совсем взрослый. И это открытие — как с детьми, чье взросление, как зима, приходит всегда неожиданно и некстати, — породило во мне кучу комплексов о недо-понятом, недо-расспрошенном, недо-игранном, а главное — недоданном тому, кто безусловно нуждается в твоем внимании и любви. Дети как-то ухитрились, несмотря на моё небрежение родительскими обязанностями (а может, именно благодаря этому), вырасти хорошими: серьезными, увлеченными делом и самодостаточными, и в какой-то момент зажили собственной интересной жизнью. Их уже не догнать в запоздалой родительской тоске, да и надо ли?.. А вот город оставался рядом, на расстоянии вытянутой руки, и я была уверена, что, в отличие от детей, мы с ним ещё можем многое сделать вместе. Ну, хотя бы попробовать…

Ведь трактир здесь не просто место, где едят. Трактир в Суони — больше, чем кабак, это дом для бездомных, скала, о которую разбиваются волны суровой, опасной и жутко интересной жизни.

Все-таки удивительно, как непохожи весна и осень, именно в самых одинаковых своих проявлениях — вот, например, заморозок. Трава, повылазившая уже в апреле, изумрудного цвета; но вот ночью дохнуло ледяным ветром с горных ледников, и трава поутру приникает к земле, делается испуганно-салатовой с серебристым налетом… А сентябрьская трава, тронутая первым ночным заморозком, совсем-совсем другая. Она не полегла, как весной, а стойко держит удар, всего навидавшись за лето; стоит вроде бы бравым ежиком, да вот только седина её уже не снаружи, а изнутри, и смотрится не украшением, а изъяном. И видится явственный намёк на последний, смертельный излом в усталой позе… И тропки на лугах — от первого инея трава белеет, а дорожки упрямо остаются черными. Весной наоборот: тропки долго ещё синеют вросшей в землю наледью, когда по обочинам уже рыжеет оттаявшая прошлогодняя трава…