Елена Четвертушкина - Нетленка

Пока «Четверг» строился, просверкнул июнь, потом наполз июль, тяжелый от частых дождиков, укутанный в опеночные туманы. Попарно, в одиночку и табором мы наездились в тайгу за летними опятами и подберезовиками, за монументальными летними боровиками. Потом прискакал Дуг и устроил мне скандал, обвинив в покушении на его популярность, наплевал мне на башмаки, и пообещал порвать все отношения. Джой, натурально, была полностью на его стороне, хотя отношений рвать не обещала — пожалела меня, видимо. Август удивил жарой, потом зашелестел сентябрь… Пришла пора моховиков-бархоток, чернушек и груздей; мы нагулялись по охотам за диким гусем, уткой, кабаном, косулей и дикобразом; потихоньку вместе с осенью отошли и нерест лосося, и рыбные ловли, и сбор ягоды. Всё это время мы с Джой старались под любым предлогом сбегать в лес без Микады, Тревета и Лиса. Нас можно понять: тарки собирали гриб и ягоду, как звено комбайнов, а дичь стреляли, как снайперы в тире, убивая тем самым всю прелесть охоты. Хотя, конечно, охота — это было не совсем про меня. Наверное потому, что с возрастом начинаешь испытывать щемящую нежность вообще ко всему живому, поскольку уже точно знаешь: жизнь — это так недолго! Отправляясь в лес, я торопилась не настрелять дичи, а набраться впечатлений, впитать в себя на весь долгий зимний период голосов тайги, которые не могут надоесть: фрикативное «Г» лисицы в чаще, её негромкий тявк — «Хау! Хау, хау, хау…», или глухое рычание и мрачный хохоток рыжей цапли.

…Токующий дупель стремительно падал с высоты, и звук его вибрирующих перьев напоминал пикирующий истребитель, пролетевший сквозь лужу. А больше всего мне нравится слушать глухариный ток: как будто модный рэпер шепчет скороговоркой: «птю-педибеди-птю, дю-бедю, педибеди-птю, дю-бедю», — а рядом звонкой очередью откупоривают бутылки — чпок-чпок-чпок! Чпок-чпок!

Хуторская коптильня, казалось, так ни разу и не остыла за осень: в ней коптилось мясо и рыба, готовилась солонина. Мы с Джой, то у неё, то у меня, при помощи детей и невесток, а чаще — любого случившегося бездельника, не успевшего сбежать, закрывали сотни банок маринадов, солений и овощной икры; бочками заготавливали огурцы, моченую бруснику и капусту; ведрами варили варенья, компоты и джемы. Частенько рядом с нами можно было застать весьма редких гостей: то шинкующего лук и рыдающего крокодиловыми слезами Че, то Гэла, старательно нарезающего баклажаны, то Рики, растирающего в визжащей ступке приправы. Микада заглядывал практически каждый день и напевал себе под нос:

Но вот горячие цеха остались позади; осень сгустилась, посуровела, и, скрипя голыми ветвями дубов и вётел у Сплетенки, нехотя закуклилась в зиму. Тайга на сопках из зеленой сделалась голубой, синими стали обязательные лоххидские туманы; нас начало потихонечку заносить снегом. Улицы заполнили грузовики и повозки, развозящие дрова по домам и малым предприятиям, а на добрые морды трамваев навесили хищные рыцарские забрала снегоотбойников.

Появились белые ушанки на русых кудрях золотарника; осока, которая забрела в реку по пояс, так там и зазимовала, поседела и сделалась стеклянной и ломкой; вдоль тропинки от хутора к морю высились уже не молодые елки, а торжественная процессия монахов в белых клобуках. Морозные рассветы вставали дымами и заревами, как от дальних лесных пожаров, — казалось, мороз и в самом деле попахивает еловым дымком; и луна по ночам светила в два раза ярче обычного, и от речек остались только извилистые черные протоки среди намерзшего на прибрежные камни льда, а наклоненные снегом к самой воде стволы представлялись огромными белыми животными, припавшими к водопою. Фиолетовые и изумрудные органные трубы заледеневшего водопада в городском парке обросли снежными папахами на уступах, а буреломы в лесу, нагромождения скал на склонах, каменные завалы пляжей потихоньку тонули в сугробах.

Море один за другим потрясали шторма, и по всему городу слышно было, как оно ворочается — тяжелое, загустевшее от мороза…

Я предвкушала новое небывалое развлечение — открытие моего ресторана, радостно волновалась и чуточку трусила, но тут Мотя вышиб меня из колеи неожиданным заявлением.

— Послушайте, мадам Заяц, — заявил он за пару недель до открытия, — в «Повешенном» пасутся тарки, полутарки и прочие дзенданутые. Но я настаиваю, что здесь у нас — приличное место…

Я так удивилась, что нажала какую-то не ту кнопку, и компьютер, злобно икнув, проглотил месячный баланс расходов. Это, конечно, была не катастрофа, но и радости никакой не сулило, а сулило пустые хлопоты занудных пересчетов, и дальнюю дорогу к Габи за помощью. Так что я спросила весьма рассеянно и неприветливо:

— Моть, не догоняю, чего ты хочешь. Тарки-то тебе чем не угодили?

Но Мотя трудно было смутить.

— Пф! — фыркнул он с возмущением: — эти волки в бабушкиной шкуре?! Эти возмужалые боги нетрадиционной умственной ориентации?! — нет. Пусть ходят к Дугу, они с ним братья по разуму. А у нас уж пусть лучше странники. Солидные, уважаемые люди…

— С ума сошел! — замахала я руками, расхохотавшись, — это ещё что за сегрегация? Что за фокусы такие? У Дуга все собираются, все наши…

— Видел я, кто у него собирается. И как он с ними объясняется… Тут самое главное оказаться по правильную сторону прицела.

Дуг, если гости уж слишком расходились, выволакивал старенький РПД, упирался ногой в специальную скамеечку, и давал очередь над головами посетителей. Действовало это безотказно: Дуг был человек не шибко молодой, скамеечка тоже; нога после ранения так и не восстановилась полностью, и никто не мог предугадать, в какой момент у него дрогнет рука. Так что гости предпочитали не ждать, пока дуло опустится ниже, и утихомиривались самостоятельно. Кто соображал недостаточно быстро — друзья выводили охолонуться на воздух.

— Мотя, прекрати. Ты что, предлагаешь объяву вывесить — «Тарки не обслуживаются»?! Так я запросто, потому что все сочтут это самой остроумной хохмой сезона, и набьются под завязку. Или намекаешь, что надо тебе пулемет купить? — нет, не куплю, потому что, во-первых, ты в пулеметах понимаешь, как я в микробиологии, а во-вторых, это будет плагиат.

— Что такое плагиат? — деловито спросил Мотя.

— Это значит слямзить чужую идею. А в Суони, как ты знаешь, не воруют.

Мотя задумался. А подумав, сказал:

— Хорошо. Я их обслуживаю. Но приваживать — нет! Не дождетесь!

И тут же прикинулся страшно занятым, начал протирать оставшуюся с обеда посуду со страшным визгом, уходить на кухню, искать что-то… Он ещё жил у нас с Габи, потому что после исчезновения детей дом сделался просто-таки необъятным; к тому же мы опасались, что Мотю перехватят конкуренты. Я покрутила головой, записала для верности Мотины перлы (чтоб рассказать потом у Дуга — тарки оценят!), и стала соображать, чем всё-таки они его ушибли.