Елена Четвертушкина - Нетленка

А если и не историю, так хотя бы миф, потому что когда очевидцы молчат, рождаются легенды … Старые города всегда очень внимательно слушают, как тикают их куранты. И точно знают, что рано или поздно легенды оживут. Стоит только какой-то особенной ситуации — внутренним тяжким нестроениям, или нашествию иноплеменников, — качнуть Божий маятник, как пробудятся древние силы: затрубит самостоятельно медный трубач на ратушном флюгере, забьет с неистовой силой мертвый фонтан на легендарной площади, восстанет из фамильного склепа Святой Покровитель Города… Как то ружье, что висит на стене в первом акте пьесы — оно обязательно выстрелит, для того и повешено, — кто станет создавать легенды, не веря, что они действительно рано или поздно воплотятся?..

Вот чего здесь, на Крыше Мира, ужасно не хватало: мерного дыхания истории, зримой и овеществленной. Я была благодарна Лоххиду за приют, но города в нем не видела; город — это всё-таки надежность, стабильность и защита, и восхищение человеческим гением, создавшим на протяжении веков архитектуру и искусство. Каждый малый камушек Акзакса был принесен и уложен человеческой рукой, поэтому Акзакс принадлежал людям; Лоххид же людям не принадлежал. В Акзаксе жили, а в Лоххиде выживали, люди были тут всего лишь гостями, которых терпят, и только, — гостями, раскинувшими шатры посреди вражеского стана. Хорошо, пусть не вражеского, — но и не дружеского тоже: шатры посольства далекой страны, посланного договариваться о мире с миром стихий; и всем известно, что возвращаться гостям некуда, а они понятия не имеют, на какие ещё жертвы придется пойти, какую страшную дань выплатить за просимое гостеприимство…

Первые годы меня очень мучала ностальгия. В Акзаксе я до головокружения вглядывалась в чапыжник хилого сквера, в каждое чахлое деревце, и не уставала умиляться ни крапиве на бровке шоссе, ни кустику полыни на карнизе собора. В дремучей же Суони меня не радовали ни могучие ели за окном, ни ковры лишайника на крутом откосе улицы, ни развесистые криптомерии на главной площади… Не хватало, не хватало — до бессонницы, до паники, — дневного шума толпы за окном, и автомобильных нетерпеливых клаксонов; вечерней громогласной суматохи у соседнего трактира «Внезапный сыч», когда приезжал продуктовый фургон с весело пьяными грузчиками; хриплого боя курантов на Ратуше ранним утром (который проклинала горячо, просыпаясь от их клёкота на рассвете), и шварканья метлы сурового дворника. Конечно, жизнь в Акзаксе была порою неприветлива, но что бы ни случилось, работали свечные лавки у оград монастырей, мерцали позолотой на книжных развалах зачитанные кем-то до прозрачности Жития и Отечники, и кротко, и утешительно сияли золотые кресты на церковных шпилях. В Суони же на куполах поднебесных горных вершин громоздились облака, на пиках километровых сосен торчали вороны — ох, по скольким простым вещам пришлось затосковать в городе, стремительно, как гриб после дождя, выросшем в лесном лукоморье!.. Первое время я так мучилась, что даже непременный акзакский насморк в октябре и обязательная мартовская ангина вспоминались с явно незаслуженной нежностью. А ведь надо было жить, как-то прилаживаться к непривычному…

Впрочем, правильно говорят — когда не знаешь, за что браться, берись за ум. Рано или поздно в него, если правильно настроить, Бог пошлет неглупые мысли.

Например, такую: если не оказался в жизни ни талантом, ни гением, то вполне может случиться, что ты — та самая ватерлиния, которая показывает всем: ниже опускаться уже никак нельзя. Тоже полезная вещь, даже очень… Или другая, не менее полезная: никто не любит то, что считает чужим. Строго говоря, моя тоска по Акзаксу дешево стоила, он не был моей личной нетленкой , его создала вовсе не я, я только пользовалась… Но как только в «чужое» произвольно, или под гнетом обстоятельств вложен твой труд, нервы и мысль — оно становится твоим по праву, и ты уже не можешь это «чужое» не любить. Разве не так и с людьми? — вечный казус девочек, которые влюбляются в плохих мальчиков, и мужчин, которые поголовно питают слабость к стервам…

Так же и другое. Быть горожанином — очень творческий процесс, потому что на самом деле любой город — это книга. И не случайные герои, а сами жители пишут его историю, и каждый вносит свою лепту: анекдот, байку, острое словцо, смешную примету, открытие, подвиг… Даже тот, кто проживает вроде бы бесславную жизнь, кто незаметен и не оставил по себе памяти, всё равно необходим городу: ведь у каждой книжки должен быть ещё и читатель.

Когда мы приехали в Лоххид, он был ещё ненаписанной книгой. Он уже народился, но ещё не стал личностью, с ним было невозможно ни поссориться, ни подружиться, как с грудным ребенком. Чего уж там — поначалу даже такое простое понятие как «завтрак» включало в себя не сакраментальное «встать, одеться, приготовить», а «встать, одеться, взять ружье и подстрелить в лесу какую-либо еду»… Перед насельниками города открывалась прекрасная перспектива стать родителями (пусть приемными, в нашем случае) новой, с иголочки, суонийской столицы. И мы начали писать эту удивительную книгу, кто как умел.

Во-первых, мы, «понаехавшие» гринго, скинулись и выстроили церковь Святой Троицы на вершине Последней сопки, на самой верхней улице, — 3-й Веревочке. Церковь вскоре так и начала называться — Живоначальная Троица на Веревочках.

Фрэнк, отменный геолог, указал самые сейсмостойкие места для разбивки новых кварталов и Собачьего Хутора.

Профиль Микады — первого законно избранного Президента, также приехавшего из заграницы, — чеканят на монетах. Ну, не то чтобы его, образ скорее собирательный… Просто Микада такой типичный суонийский красавчик, что никто и не сомневается: это именно его профиль запечатлен на сканах.

Джой внедрила в быт города лошадей и моду на флек.

А трамвай, который упорно пробивали мы обе? — в Лоххиде, с его перепадами высот, речками и общей крутизной улиц, прокладка рельс какое-то время считалась невозможной. Но мы уперлись: как это, такой хороший город, романтичный такой, и без трамвая?! Нашли грамотных инженеров, собрали их вместе с Фрэнком на мозговой штурм, обеспечили поляну — наливки, икру и шашлык из косули… Штурм удался, проблемы оказались вполне решаемы: на крутых склонах появились зубчатые рельсы, а в вагонах, в передней и задней их части, установили противовесы, что придало им дополнительную устойчивость. Трамвай был пущен, и тут же оброс популярностью и традициями. Например, кроме фиксированных остановок, он подсаживает и высаживает пассажиров ещё и по требованию, в любом месте. Чтобы не очень вылетать из графика, он не останавливается полностью, а только притормаживает — для ловких и закаленных суонийцев никакой опасности это не представляет. А престарелым, детям и инвалидам всегда поможет 1—2 пары крепких рук, как из вагона, так и с улицы.