Елена Четвертушкина - Нетленка

Я начала прислушиваться внимательнее. Бармен ещё что-то сказал — я не расслышала, — и Мотя ответил уже не просто мрачно, но и негодующе:

— Если он действительно так сказал, то пусть засунет свои глупые мысли обратно в свою глупую голову! Чтобы Мотя — кассиром?.. Мягкой прокладкой между стулом и кассой?!

— А к «Чеширскому Коту» ты не ходил?

— Ну да, разбежался. Как накануне Рождества индюк за поваром…

— Старик, ну не в твоих обстоятельствах привередничать. Или к «Коту», или на биржу труда — знаешь, принцип исключенного третьего…

— Я, — сказал Мотя, совсем упавшим голосом, — знаю только один принцип исключенного третьего: что компота не дадут.

Тут подвалили клиенты, и бармен, пожав плечами, принялся их весело обслуживать; Мотя проглотил остатки кофе из чашечки, кинул на стойку монету, и вышел, старательно обвертев шею шарфом, который, видимо, принадлежал к племени удавов, которые с каждым годом жизни прибавляют себе длины: он был поношенный и совершенно бесконечный.

Я выскочила следом, и, оскальзываясь на брусчатке, покрытой выпавшим за ночь мокрым снегом, пошла за Мотей. Было ясно, что именно он, с его искрометной речью, может создать славу моему будущему кабаку, и составить Дугу серьезную конкуренцию. И надо было срочно придумать, как завербовать его в Суони — мало ли, что он сейчас явно на мели и без работы… Всё-таки Суони находится на другом континенте. А вдруг он патриот, или, упаси Бог, питает ненависть и к профессии бармена тоже?.. Хотя — с чего бы, вряд ли… Так я размышляла, поспешая и стараясь не отстать от сутулой Мотиной спины, пока она вдруг не остановилась.

— Дама, — сказал её хозяин, быстро обернувшись и наставив на меня палец: — что вы за мной ходите, как за дармовыми деньгами? У меня сроду не было столько денег, сколько вы за мной ходите… Если я случайно наступил вам на воображение, так вы его не расстилайте, где ни попадя!

— Это любовь с первого взгляда, — объяснила я, чуть отойдя от неожиданности.

— Нет… — Мотя окинул меня внимательным взглядом, — не верю в романтический ваш интерес, не старайтесь.

— Почему? — рассмеялась я.

— Посмотрите на меня, — ответил Мотя, — или нет, лучше не смотрите. Посмотритесь в зеркало в ближайшем универмаге. Вы увидите в нем шубу из настоящей норки и сумку из натуральной кожи. При чем тут такое барахло, как Мотя?..

— Погоди, Мотя, стой…

— Стой?.. Я тут уже так стою, что могу смело наниматься в фонарные столбы! Если, конечно, мне удастся заглотать электропроводку…

— Мотя, — сказала я, с трудом давя смех, — это не норка, это енот. И заткнись на секундочку, дай сказать. Я беру тебя на работу…

…Согласившись работать поначалу просто с отчаяния, он в самолете впал в окончательную тоску, но, приехав в Лоххид и чуточку придя в себя, сбегал иноходью на рынок. Вот что определяет на самом деле грамотного человека: понимание, что сердце любой страны или города располагается не в мэрии, не на центральной площади, а там же, где желудок, то есть на городском рынке! Сопоставив назначенную ему зарплату со средним уровнем цен, оценив качество продуктов, общий настрой городской жизни, и обнаружив немалое количество людей, предпочитающих питаться в трактирах, Мотя уже от всей души записал неожиданную перемену своей судьбы в долгожданное счастье, и сам вскоре сделался достопримечательностью (за что Дуг со мной несколько месяцев не разговаривал, чудак). Мотя был работящ, как заводской конвейер; удивительная речь возникала из таинственных глубин его организма совершенно спонтанно, и непонятно откуда бралась — родился он в моем родном Акзаксе, окончил, кажется, семилетку — точно не больше… В отличие от кудреватого Повара, Мотя имел большую залысину на маковке, унылый утиный нос, вострые маленькие глазки и тощую нескладную фигуру, которая совершенно преображалась за стойкой: там он приосанивался, смотрелся на изумление величественно, и немедленно начал покрикивать на персонал, особо ненавидя неряшество.

— Я тебе это дал для бросить на пол?! — грозно вопрошал он уронившую салфетку девочку-официантку… В Четверге по вечерам и в выходные охотно подрабатывали студенты — приятели наших хуторских детей; платила я хорошо, а молодежи, несмотря на бесплатное высшее образование, всё-таки хотелось и поразвлечься, и родителей порадовать независимостью.

Кроме того выяснилось, что Мотя совершенно не умеет удивляться. Он был человек эмоциональный, и охотно демонстрировал любые чувства — кроме удивления. Хорошие новости он воспринимал с плохо скрытым сарказмом, а плохие — с плохо скрытым торжеством, то есть был законченным пессимистом. С Поваром они сразу же честно поделили сферы влияния, и больше никогда ни о чем не спорили. Габи Мотя уважал до преданности, и категорически отказывался верить, что хозяйкой кабака являюсь именно я. Габи приходил иногда — помочь мне с бухгалтерией, или вдумчиво побеседовать с Поваром, или просто посидеть со мной, с интересом приглядываясь и никуда не торопясь, — с удовольствием общался с Мотей, посмеивался, и вовсе не спешил развеять его заблуждения. Я считала Мотю своим другом, а он меня считал могущественным, и потому неизбежным злом, которое иногда снисходит до того, чтобы казаться забавным.

Первыми посетителями «Четверга» стали, конечно, свои — Тревет, Траут, Стэнис, Слепое Счастье, Джой, Микада… Уловив общий смысл здешнего интерьера, — Дорогу, — наши художники, Микада с Треветом, тут же заявили, что обстановочка бедновата , нет размаха и глубины, и выразили готовность исправить это прискорбное обстоятельство, расписав одну из ничем не занятых стен. Я скорее растерялась, чем обрадовалась, ибо лет пять назад они уже обессмертили аналогичным образом «Повешенного».

Нет, Дуга-то они порадовали. Повыгоняв всех, включая хозяина, художники заперлись на пару дней, обложились тубами с краской, кистями и палитрами, бутылками с живичным скипидаром, крепкими настойками и медовухой, и расписали стену над стойкой батальным полотном в стиле средневекового гобелена. Разойдясь не на шутку, и ни в чем себе не отказывая, мастера исхитрились втиснуть в картину почти все эпизоды нашей Войны, особенно трудясь над достижением портретного сходства. Упреков в осмеянии трагической страницы в истории Суони творцы не приняли, потребовав немедленно показать пальцем, в чем, собственно, заключается насмешка.

Дуг, сопя от восхищения, разглядывал четко прорисованного себя, падающего с отстреленной ногой. Мы с Джой неохотно признали, что некоторая картинность позы на шарж всё же не тянет.

— Вы оба никогда не писали в такой манере, — придралась я. — Мика рисует туманные пейзажные акварели, Тревет вообще работает в какой-то старинной технике, с минеральными красителями, отчего картины получаются вроде бы маслом, но выглядят как барельефы. А тут что-то, мучительно напоминающее площадной лубок.