Елена Четвертушкина - Нетленка

И как только холодное клокастое солнце трогало призрачным щупальцем Вековуху — господствующую над Лоххидом гору, — с ближнего перевала ссыпалась, танцуя и крутя жесткими юбками, оголтелая и циничная метель-Подрезуха. Она извивалась неприлично, мела насмешливым подолом улицы, крутила «солнышко», бросала горстями ледяное крошево в лица мужчин, задирала подолы… Хохотала филином, рыдала койотом и выла волчицей-вдовой. Говорят — горе тому, кого собьет с ног Подрезуха: значит, выбрала того в мужья себе бесстыжая метелица, и беречься тому надо особо до предвесенья , шибко беречься — знают старожилы, бывали случаи, когда не доживал тот человек до новой весны, пропадал, растворялся в зиме, и следа не находили…

И в ложк и между отрогами сопок, и в закоулки меж домов залетает злая напасть: приглаживает сугробы, да не утюгом — рубанком. Ветер незаметно всё подбрасывает и подбрасывает сн е га, а над барханом, выросшим из трамвайной остановки, вихрится кудрявая белая стружка; маленькие смерчи вьются, взлетая и падая, а потом вдруг — раз! — превращаются в стаю снежных головастиков, которые, вильнув хвостами, ныряют в рельсы куда-то… И, не долетев до земли, рассыпаются облаком снега.

Много злости у Подрезухи, много ещё лиха придется хлебнуть горожанам, пока дождутся весны… И маяком в штормовом море, огоньком в непроглядной ночи — таверна, кабак, трактир, точка в замотавшем дне, тихая бухта, — будто веками освещённое детское « я в домике!» …

Год вечереет, дни съёживаются, и вместе с сумерками из метели появляются и заполняют трактир люди — люди этого вечера.

Мне хотелось сделать «Четверг» домом Дороги без особых философских затей, просто местом мирной встречи 4-х стихий. Основной клиентурой Дуга являлись всё-таки тарки, их стихией был интеллект. У меня же было больше по-страннически: Дорога и стихии властвовали в интерьере, как это и принято в суонийских традиционных домах. Огню служили очаг и светильники; воде — парусник на каминной полке, земле — деревянная мебель и цветы в горшках; воздух представляли старые Лоххидские фотографии, память: не вещественное, но осязаемое. Оказала влияние на интерьер и некоторая двойственность понятия Дороги: в «красном» углу я поместила икону Николы Чудотворца, покровителя путешествующих, а столешницы столиков покрыты рисунками старинных географических карт.

Персонал моментально оценил удобство таких «скатёрок»:

— Эй, два морских гребешка в сливочном соусе в Вельд… Один кофе и яблочный пирог с сыром в Атлантиду…

Отдавая дань своей любви к путешествиям, и продолжая линию столешниц, я разместила на полках за стойкой суонийские четверти и бутыли, кастльские штофы и полуштофы, степенные компанельские графины, лавантийские пор о ны (похожие на петухов — как и сами лавантийцы). Кухня пестрела блюдами со всех стран света, как и задумывалось изначально. Габи частенько готовил сам, а иногда наставлял повара — случайно подобранного мною в Порту гениального авантюриста-погорельца, который имел собственное мнение абсолютно по всем кулинарным поводам, и считал святым долгом доводить его до сведения начальства. Неудивительно, что он был уволен с юнийского судна, где служил коком, и ссажен на неприветливый суонийский берег. Здесь он моментально устроился в портовый кабачок, но тоже не ужился, и после нескольких громких скандалов (последний с мордобитием) был подобран, выслушан, оценен и завербован мной работать в «Четверге». Повар был молод, талантлив как Леонардо, носил дреды и одежды в стиле бохо. По счастью, с Габи ему как-то удавалось мирно уживаться — видимо потому, что оба были чокнутыми на высокой кухне. Характерно, что очень скоро Пьера (так звали нашу звезду) все стали называть исключительно Поваром, и никак иначе.

Над каминной доской «Четверга», сбоку, висит моя картинка—инсталляция, достаточно вздорная, чтобы я рискнула оставить её дома (опять Габи выбросит): 3 панциря вареных крабов, романтически раскинувшихся на красных осенних листьях таёжного клена. Странники при взгляде на шедевр усмехались, а дотошные тарки, очень ревниво относящиеся к не своим странностям, никак не хотели оставить меня в покое и все спрашивали: что такое именно я имела в виду, что это обозначает?.. Я даже взволновалась (неужели невзначай слепила нетленку ?), да вовремя припомнила, что мной в данном случае двигала всего лишь неистребимая любовь к колористике, и, чтоб отвязались, заявила не без ехидства:

— Это история всей моей жизни, под названием: «На миру и смерть красна».

После чего тарки стали смотреть на меня с некоторым почтением, заставив призадуматься о странностях искусства: похоже, этот «шедевр» обрел настоящее признание только при наличии подписи, то есть по жанру принадлежал к выкидышу графики — комиксу.

…Камин пылал, из кухни доносились упоительные ароматы скампий в чесночном масле, и рагу из дичи по-охотничьи. Мотя, ловко орудуя бутылками, бокалами и кассой, царил за стойкой.

— Клиент, — говорил он скучным голосом, раскидывая по ящичкам кассы мелочь, — послушайте, клиент. Вы уже даже не больной, вы уже просто дохлый на всю голову. Так что плюньте на голову, включайте мозг. У вас с ним ещё будет грустное завтра, где вы проснетесь в безвоздушном пространстве с такой яркой мечтой о холодном пиве, что станете плакать и чесаться, причем не рукой, а вилкой… А между тем вы уже сейчас гребете в кармане, как ковшом в иссякшем руднике. Встряхнитесь, клиент! Вспомните, что вы мужчина! Примите волевое решение, и идите себе домой…

Клиент — какой-то загулявший старатель, — мотал тяжелой башкой, уныло заглядывал в пустой стакан, и видно было, что из Мотиных увещеваний до него доходит одно слово из трех. Однако я заметила, что он перестал делать призывные движения рукой в сторону стойки, и стал делать их в сторону куртки, висящей на спинке стула.

…Затеваясь с Четвергом, я отлично понимала, что прекрасная кухня — это ещё далеко не всё. Изба, как известно, красна пирогами, а трактир — барменом; Дуг со своим «Повешенным» в этом смысле задрал планку так, что уж и непонятно, как соответствовать, разве только стараться не слишком отставать. Ни я, ни Габи стоять за стойкой лично не собирались — времени нет, служба, да и не факт, что сможем всерьез конкурировать с Дугом. Я всю голову изломала, как быть; но тут по делам как раз службы меня занесло в Акзакс, и там, забежав в случайное бистро выпить кофе, я вдруг услышала примечательный диалог.

К стойке подошел невзрачный человечек, одетый чисто, но, мягко говоря, скромно.

— А, Мотя! — приветствовал его бармен, — как дела?

— Какие дела, друг, — ответил человечек мрачно, — все дела уже давно ходят с Мотей по разным улицам… Дела у миллиардера-Стэниса, а у Моти на счету — голодная смерть под чужим забором.