Елена Четвертушкина - Нетленка

Фрэнк считал щелпов проявлением полевой формы первичной энергии, а шейпов — просто коренной нацией, необычность которой объясняется близостью к природе: усиленная специальным воспитанием восприимчивость к потаённым силам окружающего дикого мира позволяла смелее и шире наблюдать этот мир, делать выводы и оставаться с ним одной крови. Внешне шейпы почти ничем от сканийцев не отличались, разве что были не так высокорослы, и присмотревшись, можно было заметить легкую странность в их походке: создавалось впечатление, что они вечно скользят по обледенелому склону… Числилась за шейпами и другая странность: никто из них не работал в Лоххиде постоянно. Ну, не могли они имманентно надолго разлучаться со своими вершинами… Как правило, шейпы оказывались личностями легендарными. Проводники, спасатели, разведчики и строители… Штучный товар, зачастую даже тарков оставлявший далеко позади в знании страны и профессиональных навыках. И ни одного из них я ни разу в глаза не видела, даже обидно!.. Нет, наверное, всё-таки видела, только понятия не имела, что это шейпы. Мне говорили, что их можно распознать по непременному браслету из белых камешков. Но в наше время каких только фенечек не носят — и белых, и серо-буро-малиновых. Особенно гринго .

А у нас в Центре шейпы не служили. И в этом мне — пришлой, пусть и давно, но всё ещё сохранившей обостренное чувство неоднородности, — мерещилась какая-то недоговоренность, какая-то настороженность…

Спасая собственный брак, мы с Габи купили участок в устье ущелья, выходящего раструбом на Иичукскую улицу, построили большой дом, традиционно суонийский по архитектуре — первый этаж из камня, второй — бревенчатый. Под ломаной крышей приютились пристройки: гараж, кладовые, ледник и погреб. Перед строением я разбила некое подобие садика, так, ничего особенного: пересадила к ручью бородатые ирисы, купальницу и лилии, а ближе к дому — серебристые ели и плакучую лиственницу. Еще туда перетащили несколько особо живописных камней, причем для этой работы даже никого не пришлось нанимать, сами справились: кликнули самых здоровенных — моих Бобку, Персика и Тома с Хомой, да Джоевых Рики с Чиком, и они всё, что велено, выворотили, прикатили и уложили. Правда, мы немного поспорили с Габи о том, как именно укладывать валуны, но в какой-то момент он просто замолчал, и ждал, пока жена начнёт соображать. Я чуточку передохнула, и начала соображать, и тут же до меня дошло, что садик получается скорее в имперском стиле, — куда я-то лезу?! Так что именно Габи стал автором садово-паркового дизайна нового трактира. Я только украсила потом, при полном Габином одобрении, каменную россыпь мхами: сфагнумом, белоснежным ягелем и любимой моей шоколадного цвета цетрарией.

И в городе появился новый трактир, который назывался «В четверг — налево».

Не надо думать, что название появилось на свет без родовых мук. Поначалу я собиралась окрестить свое детище «Перекрестком»: ведь задумывалась не банальная кормушка, а место, где пересекаются люди и судьбы.

— Перекресток, — восторженно объясняла я мужу и Моте, — намек на нераздельность стихий, знак Дороги. Символ выбора, открытости, перехода от старого к новому, — место, где в идеале может случиться все, что угодно. С перекрестком связан целый пласт легенд, анекдотов, баек и апокрифов, локус перекрестка всесторонне изучен и этнографами, и лингвистами, и даже физиками, и — так никем до конца и не объяснен…

Выражение Мотиного лика сменилось с кислого на раздраженное, и он фыркнул:

— Не пойму, что это вы, мадам Заяц, воспарили с того перекрестка. Про него только то сказать, что там обязательно сквозняк.

А Габи на мой бурный поток сознания вытянулся в кресле поудобнее, зевнул и сказал:

— Тогда уж «Киндык на перекрестке».

— С чего это сразу киндык?

— Ну, Суони же переводится как «Конец Пути » ? — вот с того и киндык.

— Почему я не удивлена… — пробормотала я тихонько. Но Габи, который всегда все слышал, особенно то, что слышать ему было вовсе необязательно, немедленно отреагировал:

— Дело в том, Зайчик, — вкрадчиво сказал он, — что в душе ты знаешь — я прав…

— В душе, — ответила я, — я точно знаю, что Перекресток — это знак ключевого поворота Дороги, место встреч и начало другого пути. Там встречаются пространство и время, а ты говоришь…

— Я говорю, — перебил Габи, — что перекресток ещё и извечный символ встреч с нечистой силой. Там шабаши ведьмы справляют. Мне отчего-то кажется, что ты не совсем это имела в виду… Если уж обязательно надо, чтобы встречалось время с пространством, назови таверну « Отсюда — и до обеда », и будет тебе счастье.

Идея мне понравилась, но, не желая ни с кем делить славы крестной матери собственного заведения, я назвала трактир «В четверг — налево».

…Это был анекдот, завезенный кем-то из наших сотрудников, вернувшихся из Вельда, и говорилось в нем о бескрайних и монотонных вельдских степях-сальвах: абориген объясняет дорогу до деревни — иди всё время прямо, а в четверг — налево…

Как у нас говорят — это оказался «коврик от той самой собаки». К тому же в Суони, учитывая нюансы местных языковых и философских представлений, вывеска читалась так: «В „Четверг“ — налево». Действительно, по дороге из города к Аэропорту мой трактир был по левую сторону, и не склонным к суесловию суонийцам такая внятная вывеска пришлась по душе.

«Четверг» открыли в мой день рождения, 12 декабря. Это время у нас называется глубокой зимой , и является основным этапом сезона; оно длится 89 дней, с 13 ноября по 9 февраля, — пора трескучих морозов до -30º; постоянно растущего, от полуметра до двух, снежного покрова, и будоражащего душу волчьего ночного воя по-над городом. Это период разрешенной охоты: у дикого зверья, не залёгшего в спячку, заканчивается линька, у пушных уже вполне выходной мех (в Суони все охотники, от дальнобойщиков до банковских кассиров). В Лоххиде это время скрипучего снега, многочисленных праздников с фейерверками, катаньем с гор на всем, что под руку подвернется; дегустацией первых, летом поставленных настоек на клюкве, золотом корне, кедровом орехе, актинидии, жимолости, состязаниями на собачьих упряжках… И разгула свирепой низовой метели Подрезухи , обдиравшей снегом, как наждаком.

…День выкатывался из-за гор морозным блеском, румянил прямые, как мачтовые сосны, дымы из печных труб, падал фиолетовой тенью на седые трамвайные рельсы, на заметенные скаты крыш. Заснеженный город окутывался всеми оттенками седовато-алого, седовато-оранжевого, дымчато-желтого — в опалы, халцедоны и сердолики ночного мороза, не собирающегося уходить, готового спорить и воевать с неверным зимним коротким солнцем. К рассвету день набухал морозной дымкой, которая к полудню неохотно уходила ёжиться к речкам в низинах; день сбрасывал её, как бабочка кокон, и стремительно раскрывался, расцветал недолгой зимней розово-синей холодной ослепительностью, жил, блистал и сверкал аквамарином, александритом, алмазом — чтобы рассыпаться к ночи язвительными звездами на небосклоне.