Михаил Талалай - Цветы мертвых. Степные легенды [сборник litres]

Настя остановилась в кухне у плиты, нащупала сковородку и почему-то взяла ее в руку. В дверь сильно стучали.

Старуха, не закрывая дверь, ведущую в сени, подошла к входной и спросила: – «Кто стучит?»

– Настя Говорова здесь? – послышалось из-за двери.

– А ты кто такой, что девок по ночам ищешь? Нету Насти дома.

Снаружи рванули дверь.

– Не ломай! Открою! – проворчала Чекменева, но увидев незнакомого высокого военного, как ей показалось, отпрянула от двери.

– Здесь Настасья Говорова? – только успел выговорить вошедший, как в кухне звякнула о пол сковородка, и Настя с глухим стоном: «Алеша!» вбежала в сени.

– Алеша! Господи! Откуда ты? А я думала, что это Иван – с плачем и смехом говорила Настя.

– Скорее! – сказал Алеша. – У меня мало времени! За рекой нас ждут. Скоро рассвет! Одевайся! – и Алеша вышел на крыльцо.

Настя выбежала в одном платье, обнимая старуху, подошла в лошади.

Алексей приподнял ее и посадил в седло. Сам сел позади и направил лошадь к воротам.

– Куда же ты едешь? Кто это, хоть скажи.

– Мой жених, бабушка. Благословите на дорогу!

Старуха подняла руку со сложенными пальцами, но успела увидеть только спину Алексея и хвост лошади.

У ворот лежал убитый Иван.

– Кто это? – спросила Настя, почуяв недоброе. – Кто это его?

– Я! – ответил Алексей, направляя коня вдоль улицы наметом.

Настя крепко держалась за переднюю луку, смотрела на серую полоску на горизонте и безотчетно плакала. За рекой раскатисто ударили три ружейных выстрела. Приближался рассвет.

Старуха Чекменева пошла затворить ворота, мысленно представляя, как завтра будет выкручиваться перед Иваном. «Буду врать. Да выкручусь ли?… Это значит уговор у них был. И как она дала ему знать, не пойму. Ну времена… И девки не те стали. Мы-то бывало… да рази? Да ни в жисть! А тут на тебе. Села прямо, можно сказать, на луку к нему, и айда! Об-ра-зование! Ничего не скажешь. Мы-то ведь неученые были. Сидели дурами под окнами, да ждали сватов. Эх!»

Но тут она неожиданно увидела лежавшего на земле человека. Догадка подсказала ей…

«Ахти! Да никак Иван? Неужто это тот тебя так палашом полоснул? Начисто полчерепа отхватил. Скажи ты, чего наделала девка, а? Ох! Я бы ей сейчас дала бы… Да где-е?… Поди, мчатся теперь по степи…»

В это время она услыхала три выстрела из-за реки. Заторопилась в дом, затворила двери на засов и поспешно достала три восковых свечи из-за иконы. Зажгла их, да вспомнила, что это к покойнику в доме, зажгла четвертую и опустилась на колени: «за странствующих и путешествующих Анастасию и Алексея и за новопреставленного убиенного воина Иоанна»… шептали старческие губы, когда в дверь снова постучали…

«Русская мысль», Париж, 7 апреля 1954, № 647, с. 6–7; 14 апреля, № 649, с. 7.

О наступлении второй мировой войны мы, жители небольшого рабочего поселка на Северном Донце, узнали совершенно неожиданно. Правда, в мае в местных соседних с поселком военных лагерях произошло кое-какое движение. Ночами гремели танки, грохоча по пустынным улицам поселка: ночами же проходила артиллерия и конница, а днями скорым шагом шла пехота по направлению к железнодорожной станции. Красноармейцы не пели песен, шли молча. И лагери наполнялись новыми войсками.

В день же объявления войны длинная бабья очередь вытянулась у местного рабкоопа. Давали женскую обувь. Возле очереди присутствовали два милиционера. Шума не было, но люди все равно, хотя и молча, лезли один на другого, выдергивали друг друга из очереди, и награждали один другого различными, вошедшими уже в обиход, на правах давности, выражениями, вроде: «расстрелять бы тебя, стерву, сволочь паршивая!»

– Товарищ милиционер! – кричала тоненьким голосом высокая женщина, указывая на другую, толстую, неуклюжую. – Уймите, пожалуйста, энту гражданку! Уходила из очереди домой, зад свой не сдала, а теперь лезет поперед меня. Когда уходишь из очереди, обязательно свой зад сдавать надоть!

Милиционер важно подошел к толстой:

– Гражданка, из очереди уходили?

– Уходила.

– А почему зад свой не сдали? Станьте в хвост!

Толстая неохотно поплелась в конец очереди.

Толпа давила и нажимала сзади. Люди, прижатые один к другому, дышали один другому в рот и нос, пыхтели, потели, и над толпой стояла пряная духота от испарений. День был солнечный и жаркий.

Людской «хвост», изогнувшись несколько раз, заполнил всю улицу, и пройти по ней к полудню уже не было возможности. Но когда к очереди подошла солидная и дебелая секретарша Райисполкома Аня Дудникова, толпа перед ней мгновенно расступилась, как некогда Черное море перед жезлом Моисея. То, что кое-кого придавили крепко в этот момент, было неважно. Раз была очередь, должны быть и давленые. К этому уже привыкли и не обращали внимания. Это было обычное явление.

Секретарша солидно продвинулась к прилавку, на котором, навалившись всем телом, возлежали на животах покупательницы с протянутыми вперед руками с растопыренными пальцами в чаянии подучить для обозрения… не пару, – Боже сохрани! – а одну туфлю.

Секретарша, презрительно оглядев толпу и полки с обувью, процедила сквозь зубы, обращаясь к продавцу:

– Оставьте мне две пары хорошеньких туфелек номер 39-й.

Продавец, до сих пор безучастно кидавший по одной туфле на прилавок, немедленно обратился весь в слух и зрение и ответил, галантно изогнувшись набок:

– Сделаем, Анна Семеновна, не извольте беспокоиться… Материальчик получен хороший на платьице… муслин и ситчик хорошенький… Отложить?

– Принесите на два платья. Да! Слыхали? Война! Сейчас Молотов по радио передал. С Германией! – ответила секретарша.

Возлежавшие на прилавке бабы, бросив туфли, повернулись спинами к продавцу. Очередь засуетилась, зашумела.

– Не до туфель теперь! Нужно хлеба запасти, – слышалось в толпе. И кооператив, и улица быстро опустели. Кое-кто отирал навернувшиеся слезы. Некоторые плакали открыто.

По свободной от людей улице проходит, держа под локтем единственной руки большой сверток, редактор местного правительственного листка Чистяков. Жители поселка и его окрестностей прозвали его «Многоруким» за его способность хватать одной рукой продукты, где только было возможно. И даже там, где это было совершенно невозможно. Особенно был он «желанным» и частым гостем в совхозах, птичниках, Заготскоте, Заготзерне, Заготрыбе, Пдодоовоще и т. д. В общем, везде, где только можно было чем-либо поживиться.

Никто из руководителей вышеупомянутых учреждений не хотел фигурировать в листке Чистякова в качестве «отсталого» и потому каждый сыпал в чистяковский «дырявый мешок» все, что тот требовал. И жил редактор Чистяков припеваючи и выпиваючи, хотя вся его работа заключалась лишь в перепечатывании преподанных свыше статей из «Правды» и «Известий». Образование он имел четырехклассное.