Михаил Талалай - Цветы мертвых. Степные легенды [сборник litres]

Мылит это он меня и на себя в зеркало смотрится. Потом вдруг бросил меня и с помазком в руках выбежал на улицу и с каким-то итальянцем прокричал несколько слов. Ну, сначала я даже обиделся, как, мол, это такая небрежность после графского обращения. Конечно, разговора ихнего я не понял, но запомнил, что мой-то тому, другому, крикнул: «Bestia!». А тот ему «canaglia!» – ответил. Ну, думаю, пускай погуторят по-хорошему, не все же стричь, нужно и развлечься и клиенту отдохнуть, потому цивилизация, а не какая-нибудь там дикость восточная.

Наконец, начало мне надоедать это долгое сиденье. Спина болит, да и в заде что-то неловко как-то стало. Однако, все же сижу. Стал он меня брить. Вот тут-то и началось. Уж брил он меня, брил. Думал, шкуру с живого снимет. Выскоблил раз – намылил. Опять выскоблил. Опять намылил. Догадываюсь, что слезает с меня кожа, как с гадюки весной. Но молчу. Не хочу свою отсталость показать. Да и интересно было. Все новые клиенты входят. Все «buon giorno!» И сеньорами называет их парикмахер. Так это вежливо, без толкотни, без ругани. Один другому очередь уступает. Видать, что все сеньоры, а не какие-нибудь там обормоты.

Побрил он меня наконец. Забота меня взяла, как бы не прозевать, когда он окончит, и понять это. Смотрю, однако, не то что-то. Конца еще не видно. Что-то опять с моей головой начал делать. Протянул шнур откуда-то, что-то вставил куда то, что-то треснуло над моей головой. Чувствую – на голове тепло стало. Даже приятно. Оно хотя и август на дворе был и вообще в Италии тепла достаточно, но я-то к этому времени уже застывать на своем стуле начал было. Погрел он мою голову. Расчесал ее. Смотрю в зеркало, а волос мой – совсем не мой!.. Совсем, как негр, курчавый стал! Вот, думаю, ловко! Никакого тебе беспокойства и моментально на себя непохож стал. Фокус!

Потом сунул мне под нос какую-то банку с мазью и спрашивает: «brilliantina?» Ну, что я ему ответить мог? «Брильянтина», – говорю. Он, не долго думая, хвать на палец этой мази и давай по моим волосам лазить. Приятно стало. Что и говорить. Я еще с детства любил, когда мамаша по субботам в голове искала. Ну, намазал он мне голову. Смотрю в зеркало – блестит моя голова, как у китайца, куда и курчавость делась. Недаром говорится: метаморфоза. (Это у нас и России такая мазь есть от прыщей). Потом он одеколоном побрызгал, и запах от меня неподобный пошел. Я все молчу, так как не успеваю сообразить, к чему что, как он окаянный новое что-нибудь придумывает. Причесал меня. Боже ты мой! Мать родная не узнает! Прямо синьёр – не меньше. Смотрит он на меня, сам любуется. То голову набок направо, то набок – налево. Ну, будто вывеску пишет. Двумя пальцами за бритый подбородок потрогал и отскочил, как ужаленный.

«Molto buono! Benissimo!» Эх, думаю, бедная моя мамаша. Умерла, царство небесное. А то бы полюбовалась. Не узнала бы. Однако, все беспокоюсь, чтобы не прозевать, когда конец будет. Нет! Все еще не кончено. Взял он маленькие ножнички и в ухи мне полез. Тут уж я по-настоящему струсил. Ну как, думаю, проткнет он мне барабанную перепонку!.. Что я буду тогда делать?! И жаловаться не могу. Слышу – волос режет. Потом в носу-то же самое. Успокоился. Это у нас в Ростове армяне тоже, говорят, делают. Выстриг он все в носу и в ушах. Схватил какую-то щеточку и мазнул меня по вискам. Я и опомниться не успел, как седин моих как не бывало. Ну, думаю, здорово. Даже про спину забыл. А парикмахер отскочил тем временем и, расшаркавшись по театральному, взмахнул полотенцем, словно, лорд какой, и pronto – говорит. Получилось так неожиданно, что я и сообразить ничего не успел. Ни по-русски, ни по-итальянски.

«Ах думаю, черт тебя возьми! Это ты с меня последнюю шкуру снимешь».

– Сколько? – спрашиваю. «Wiefel» значит. А он мне что-то тараторит на своем скворцовом языке, а я ничего не понимаю.

– Трента! – говорит, «Signore!»

Ничего не понимаю. Тренто это город у них там на севере. Тревизо есть и Тревильо.

– Почему, говорю, тренто?

А он окаянный машет передо моим носом пятерней несколько раз и все повторяет: trenta! trenta!

Ну, тут был один, видно, бывалый парень, чех какой-то или поляк, или итальянец, в России бывавший. Он и говорит мне:

– Тридесяти лир надо платить.

Тридесяти! Это и дурак поймет. Да у меня-то всего 12 лир 25 чентезимов в кармане! Чувствую, что страх меня берет. Вот они карабинеры, тигры и христианские мученики. Холод меня так и берет ниже спины. Посмотрел я в зеркало, а там какой-то незнакомый стоит, завитой, как баран, весь бледный и капля здоровенная на кончике носа трясется. Это, выходит, я себя увидел. Вот как меня проклятый сапожник подвел своей дешевкой! Я и вообразил, что все в Италии сапожники. Стою, как дурак, и нижняя челюсть у меня трясется. Голос у меня пропал, и язык не шевелится. Чудится уже мне, что ведут меня красивые карабинеры в какой-нибудь древний колизей с тиграми на христианские мучения.

– Нету, – говорю я, – у меня таких денег…

И сую ему свои 12 лир и 25 чентезимов.

«No, no! ancore!» – и деньги в карман прячет. Куда и вежливость делась. Хотя все еще «сеньор» прибавляет. Вот, думаю, лучше бы ты меня не величал, а взял бы подешевле. Что я теперь буду делать, напомаженный, как идиот, и завитой, как чучело?.. Что ты со мной сделал проклятый!

Вдруг осенило меня. Видно, покойница мамаша увидела мои страдания. Хотя и в России померла, царство ей небесное, а оно – небо-то – общее для всех. Вот и говорю я тому чеху или поляку, или в России бывшему, чтобы он сказал парикмахеру, что денег у меня больше нет, а я лучше помолюсь за него в церкви. Тот чех или поляк, или в России бывший, перевел, ему все, а сам улыбается. Смотрю, а мой парикмахер, как захохочет, как захохочет. Аж приседает и все Мадонну вспоминает:

– Ах, Мадонна, ах Мадонна!

Ну, думаю, клюнуло! На верующего попал. И уж было собрался уходить. Да не тут-то было. Парикмахер за мной и все кричит «Мадонна!» И еще какое-то слово все прибавляет. Улыбнулся это я ему, что, мол, все понятно. А он все не унимается. Наконец, покраснел весь, жилы у него на шее налились – вот лопнут… Глаза выпучил и как заорет: «Bestia, canaglia!» взял это меня за плечи и выкинул вон из парикмахерской на смех всем посетителям. Те аж за животы берутся. Смешно им!

Вышел я на улицу весь красный, и пот с меня так и льет. Ну, думаю, влип я здорово. Иду это, да все оглядываюсь, не гонятся ли за мной карабинеры. Однако, обошлось без их участия.

На радостях я даже и в банк не пошел, а сел на бережку реки, и заплакал горько. Все родину вспоминаю. Эх, думаю, хорошо в Европе, а еще лучше в Италии. И народ итальянцы хороший, сердечный, вежливый такой, а все дома-то лучше. Недаром наши под конец войны и говорили:

– Все лучше уж русский кулак, чем немецкий пятак.

А вот еще и итальянских лир попробовал. Не дай-то Господь, если еще придется на старости лет другой какой валюты попробовать, более твердой.