Михаил Талалай - Цветы мертвых. Степные легенды [сборник litres]

Идем дальше по виа Рома. Перед нами старинная кирпичная стена, красная и с зубцами, как у нас в древнем Кремле, что в Москве.

– Вот, говорю, смотри, какие стены, как у нас в Кремле, потому что наш-то Кремль итальянцы строили при древних русских царях.

А он мне отвечает:

– И ничего подобного! Это они у нас архитектуру заимствовали и себе таких крепостей понастроили.

Промолчал я. Идем дальше, по мосту через реку Adige.

– Смотри, говорю, какая прозрачная вода, да голубая, разве у нас увидишь такую?..

– Потому в ней и рыбы нет, потому что прозрачная. Наши хоть и не такие прозрачные, да куда ни ткнешь, все в рыбу попадешь.

Пришлось опять промолчать. На виа Арсенале слышим кто-то под рояль итальянскую песенку так славненько напевает, даже слезу прошибло. Я ее в России часто слышал, ее там на наши слова поют. «Скажите, девушки, подружке вашей», – начинается.

– Ну, говорю ему, – слышишь, какая чудная песенка итальянская?

– Ничего подобного, отвечает, это наша русская песня, ее у нас итальянцы украли и теперь распевают, а сочинил ее, говорят, наш Дунаевский…

Ну что ему скажешь на это? Ничем его не урезонишь.

– Ну, Дуомо в Милане, собор, т. е., видел?

– Видал, – отвечает, – ничего особенного.

Тут уж мне просто обидно стало. Живет человек в стране и ничего в ней не видит хорошего.

– Да ведь это восьмое чудо мира, черт тебя возьми! Его 600 лет строили! – закричал я ему прямо в ухо.

– Какое же, говорит, это чудо, если 600 лет строили! Это значит больше чем 200.000 трудодней выходит. Если бы они его за год построили, тогда дело другое. А то – 600 лет! И всего 100 метров! Да за это время у нас бы до неба достала!

Махнул я рукой на его убеждения и решил, что лучше идти пить граппу. И пошли. Приходим в ресторан, траттория по-ихнему. Сели за столик.

– Что, говорю, закажем? Мясо или макароны?

– Не люблю я ихнего мяса, – отвечает.

– Как, – говорю, – не любишь? (Знаю, что Ваня-то пожрать любит, как медведь). Почему не любишь? Такое везде красивое жирное мясо, прямо загляденье, просто хоть натюрморт пиши.

– Нет, говорит, не буду я его есть, потому видел, как оно висит в лавках у дверей внутренностями наружу. Пыль на него садится и мухи, и всякая дрянь. Не буду его есть.

Решили заказать яичницу.

– С луком? – спрашиваю Ивана.

– Ну его, говорит, с твоим луком, они его из нужника поливают, не буду, говорит, есть такой пакости.

– Ну, возьмем без лука, – говорю.

Позвали serv'у, а как яичница – не знаем. Подошла такая чистенькая, аккуратненькая, завитая и крепко накрашенная – и волосы, и щеки, и губы, и ногти, и ресницы… словом, трудно сказать, что у ней еще не накрашено.

– Cosa desirate voi? – спрашивает.

Ну, мы ей начали объяснять, что, мол, яйца и на сковородку.

– Non capisco, – отвечает.

Мы ей и так и сяк. Ничего не выходит. Она нам и salame, и bistecche, и antipasti – не то!

– Как ей объяснить – не знаем.

– Вот проклятый народ! – говорит мой Иван, – ну ни черта не понимают. И до чего бестолковый. Ты ей и так и сяк, а она тебе ни в зуб ногой. Ничего, кроме своего итальянского не знает!

Ну, уж тут меня просто взбесило.

– Да ты-то, говорю, сам-то, кроме русского, ведь ничего не знаешь!

– Как, говорит, не знаю, я и по-ихнему все могу, только вот яичница не знаю как.

– Вот, говорит, я ей сейчас расскажу, она все поймет.

Смотрю, мой Иван намусолил свой указательный палец и давай им рисовать что-то на пыльной стене. Нарисовал кружок и давай тыкать в него пальцем. Результат получался просто удивительный. Итальяночка вдруг покраснела, и, шлепнув Ивана по темени, вышла вон, проговорив на прощанье: «Idiota!»

Даже Иван растерялся, так как понял, что она сказала. На пороге появилась пожилая женщина, толстая, расплывчатая и пышная, но с индюшечьим носом. Она сердито обвела нас злыми глазами и поставила на стол литр граппы, хлеб и консервы.

– Soldi! Duo cento lire! – сказала она, подбоченясь, и протянув руку с таким решительным видом, что мы моментально полезли в карманы.

Ну, пили, конечно, по-русски: налили по стакану – хлоп: налили по-второму – хлоп: налили по-третьему – хлоп, и все тут. Закусили консервами и хлебом и пошли вон.

Идет мой Иван и молчит. Долго так молчал. Наконец, не выдержал:

– Видал ты ее? – спрашивает.

– Видал, – говорю, – как по лысине тебя треснула.

– Я не об том, – отвечает. – Скажи мне, где у ней не накрашено?! – почти выкрикнул он. – Где, скажи? Разве у наших… Да что говорить!..

И не закончил. Но я, кажется, понял его. Он хотел сказать:

– Да разве у наших-то девушек так?

А он, словно поняв мои мысли:

– А граппа! Вонь от нея… Разве сравнишь с нашим самогоном… Эх, самогону ба, да с соленым огурцом, да с капустой, и штоб хрену побольше.

Грустно мне и самому стало от его слов. Так грустно, что я даже ничего не мог ему ответить. Чувствую, что сам начинаю заражаться его пессимизмом. Но, однако, не сдаюсь. Смотрю по сторонам в поисках чего-нибудь такого, чтоб оглушить моего друга одним разом.

Глядь, а недалеко от остановки автобуса стоит какой-то генерал в парадной форме. Да такой красивый, что просто не наглядеться. И форма на нем невиданная. Наполеоновская треуголка на голове, генеральские эполеты, аксельбанты и шнуры, генеральские лампасы, белые перчатки. Ну, откровенно говоря, я таких не только не видал никогда, да и не слыхал. Взял я это своего друга под локоть и исподволь подвел его прямо против генерала и поставил: смотри, мол, какие есть генералы на свете, не нашим чета.

И что вы думаете? Посмотрел это Ванюша на красивого военного и спокойно отвечает:

– И не генерал он вовсе, а карабинер в парадной форме.

И верно: смотрю, ремни у него широкие белые через плечи и сумки на них висят. А в руке ружье маленькое. Хотел я, было, возразить ему, что, мол, «нет нигде на свете таких карабинеров», да вспомнил, что «дымом» торгую и в чемодане у меня целый килограмм его, и взял меня страх. Вот, думаю, как заберет меня он, так сразу некрасивый станет.

Вижу, автобус подходит. Я друга своего под руку и чтоб сесть скорее, вскочил в вагон, рассчитывая, что мой-то Иван так же попрет, как на вокзале.

Но получилось не так. Я-то вскочил, а его что-то задержало. Автобус тронулся, я оглянулся и увидел Ивана, прижатого половинками дверей: только голова и две ладони были в вагоне, а все остальное снаружи.

Ну, думаю, несчастье! Или голову оторвет сейчас ему, или он двери сломает. Больше боюсь, что двери сломает, потому знаю его медвежью силу. А он весь посинел, аж хрипит: – Тоже, – кричит, – культура чертова, придумали машинку людей давить, изобретение тоже!

Тут вдруг все как закричат: «ferma! ferma!» я тоже давай кричать громче всех хотя тогда и не знал еще, что оно означает. Ну, просто со страху кричу: «ferma!» Автобус остановился, и двери стремительно раскрылись. Мой друг мешком шлепнулся на дорогу, аж пыль из-под него метнулась во все стороны. Я было к нему – помочь, да вижу, карабинер-то тот красивый к нему бежит. Ну, уж тут я струсил здорово, вскочил в автобус, да как заору не своим голосом: «Avanti!»