Михаил Талалай - Цветы мертвых. Степные легенды [сборник litres]

– Что тебе будет? – уговаривал Васька. – Ну, пошлепают тебя по мягкому месту, и все. Держись за меня, потому я советский политрук, со мной не пропадешь. Жаль майор удрал, а то я бы и его туда заволок.

Женька принялась упаковывать свои вещи. Прикидывала, что купить для матери, брата, и искала по магазинам добротные штаны для отца, помня, что он по воскресеньям стыдится выходить за ворота в своих рабочих и единственных, латаных-перелатаных разноцветными латками штанах.

Но попав в лагерь для репатриации, Женька увидела, что дело не так просто, как уверял Васька-политрук. Тот ходил козырем по лагерю, присматривался, принюхивался к каждому. Видя это, Женька решила бежать. Оставив все и забрав только мелочь и леопардовую шубку, она долго кокетничала с американским часовым, и в ту же ночь часовой, сменившись, приподнял одно звено колючей приволоки и выпустил Женьку на свободу.

Женька потом жалела, что оставила все вещи. Можно было все вынести при помощи того же американского солдата. Но делать уже было нечего, и Женька побрела, куда глаза глядят. Имея в кармане золотые вещи и деньги, Женька смотрела на мир уверенно. Но в действительности жизнь оказалась не такой приветливой и вскоре обернулась к Женьке лишениями, страхом, ночевками в поле, в лесу, в кукурузе, пшенице и вообще где придется. От такой жизни леопардовая шубка стала походить на зебровую, потом на козлиную и, наконец, повисла живописными клочьями на похудевшей, но стройной Женькиной фигуре. Тоненькие французские чулочки уже ничем не напоминали о французской галантерее, а были грубо, узлами, наспех заштопаны и еле держались на ногах.

Ни колец, ни серег, ни браслетов, ни часиков, ни денег… И в самой Женьке, похудевшей и истощенной, лишь отдаленно можно было признать белокурую, веселую русскую девушку, с голубыми глазами и русыми волосами, теперь забранными по-европейски в «конский хвост».

Такой Женька и стояла теперь на углу затихавшего к ночи широкого бульвара большого итальянского города, под зимним дождем на краю мраморного портика. Дождь вместе с мокрым снегом падал на асфальтовую мостовую, отражавшую ночные огни фонарей. Было холодно. Ветер гнал вдоль бульвара намокшие бумажки и бурые, давно опавшие листы платанов. Ближайший фонарь освещал Женькины кудри, покрытые мельчайшими алмазными капельками сырости. Под ногами – тусклое отражение ее ног, уходивших куда-то в глубину лужи.

Прохожих уже не было. Лишь издали доносились приглушенные гудки запоздалых автомобилей; на дальних перекрестках мелькали еще тусклые огни фар. Вдоль бульвара догорали вечерние рекламы, сверкая всеми цветами фальшивой радуги, предлагавшие драгоценности, обувь, платья, вина, сласти, духи и лучшие испытанные средства помолодеть и похорошеть в течение двух недель. В верхних этажах особняков постепенно гасли огни в окнах, столь одновременно, что казалось – опускаются глазные веки и дом засыпает. Лишь из одного окна третьего этажа неслись звуки модного танца!

От блеска потухающих огней и их отражений бульвар казался широким и глубоким. Порывистый ветер трепал Женькину ветхую юбчонку. Женька стояла, крепко сжав колени, и все еще надеялась и ждала… идти ей было некуда.

Из освещенного бара, под теми же портиками вышел мужчина. На минуту его силуэт мелькнул в ярком, длинном окне, но сейчас же потонул во мраке. Слышны были лишь неуверенные, шаркающие шаги и крепкая русская брань.

Но когда фонарь, под которым стояла Женька, осветил и его, и он, в свою очередь, заметил одинокую женщину в поздний час, он приободрился и направился к ней.

– Ciau, bella!.. – сказал он на диалекте, дергая Женьку за рукав ее леопардовой шубки. – Duma!

– Вижу, вижу, какой ты итальянец, – сказала Женька, вздрагивая челюстями от холода и не отстраняясь.

Мужчина едва не выронил двухлитровое «фиаско» на панель, бестолково оглядывая Женьку с удивлением.

– Вот здорово – так здорово! На свою, значит, напал! Откуда ты взялась-то? Тридцать лет живу здесь и ни одной русской не видел.

– Откуда бы ни взялась… Если берешь, так веди скорей… и деньги вперед! – недружелюбно отвечала Женька. – Заколела я здесь!.. – и Женька нехорошо выругалась.

Мужчина оглядел ее всю и, видимо что-то сообразив, взял ее крепко под руку и, не говоря ни слова, повел в переулок.

– Как я замерзла, как продрогла… как ссоббака… проклятая «солнечная» Италия… Дома так ни… когда не мерзла… и Женька снова еще отвратительнее выругалась.

Мужчина посмотрел на нее и опять ничего не сказал, подумав, «видно тебя здорово жизнь допекла»…

Узенькая, типично итальянская улочка, грязная, с затхлыми запахами старья и сырости, рядом с нарядным бульваром. Булыжная средневековая мостовая.

– Вот сюда… налево… Осторожно, тут ямка., выше ноги, а то как раз будет «crepa» (смерть) – прибавил он опять на диалекте.

В совершенной темноте они пробирались по каким-то лабиринтам полуразрушенного войной квартала, спотыкаясь на каждом шагу. Женька так ушибла ногу, что опустилась на грязный камень.

Наконец начали подниматься по узенькой лестнице. До сих пор Женьке не приходилось посещать такие трущобы. Женька двигалась, совершенно безразличная ко всей таинственности пути, темноте, и не пугалась ее. Ей только казалось, что они бесконечно долго поднимаются. А когда они остановились на узенькой площадке и он долго возился с замком, Женька почувствовала сбоку холодную струю воздуха и брызги дождя на щеке.

Над головой чернело низкое небо. Звезд не было.

«Разрушенный чердак», – решила она.

Наконец, дверь была открыта. Он занялся чугунной печуркой. Женька, едва заметив широкую лавку, опустилась на нее.

– Ой, как я устала!..

Когда же печка раскраснелась и нагрела чердак, Женька сняла свою леопардовую шубку и расстелила ее на лавке для просушки. Брезгливо сбросила с ног набухшие, рваные туфли и раскисшие чулки, обнажив посиневшие ноги и зеленые от грязи пальцы и пятки.

Огляделась. Два маленьких окошечка. За ними хлюпает дождевая вода по крыше, стекая по желобу.

Мужчина взял фиаско и наполнил два стакана вином. Выпили по-русски – залпом. Черная барбера обожгла застывшее тело. Стало теплее. Женьке захотелось есть. Нашелся кусок вчерашней колбасы и кусок свежего сыра.

– Как звать то? – спросил он, разглядывал Женьку.

– Евгения. Можете звать Женей.

– Евгения? Так ты что же, именинница скоро, выходит.

– Наверно скоро, – ответила Женька безразлично.

Помолчали. Выпили еще по стакану. Вдруг он вспомнил:

– Да ведь сегодня-то и есть Евгения… 24-ое по-старому… Сочельник значит! А я и забыл. Тут и праздники все свои позабудешь… Ни тебе церкви, ни попа… подохнешь вот так, басурманом… А там… сейчас всенощная… поют: «Слава в вышних Богу и на земли мир»… Хо-ро-шо… В церкви народу полно… все свои… тесно, лба не перекрестить… Свечи горят… иконы, освященные ярко… смотрят… В детстве, бывало, в хоре пел. Эх! Господи!