Михаил Талалай - Цветы мертвых. Степные легенды [сборник litres]

«Русская мысль», Париж, 7 августа 1953, № 578, с. 3.

Из Австрии шел эшелон с возвращавшимися на родину турками. Десятки товарных вагонов миновали итало-австрийскую границу. В вагонах сидели люди, разговаривая вполголоса, словно боясь, что их услышат.

На первой, после границы остановке, турки вылезли из вагонов и с наслаждением дышали чудным свежим итальянским воздухом, уплетали американские консервы и запивали их итальянским вином.

Настроение было превосходное. Лазурное небо привлекало взоры, и турки часто смотрели вверх, задрав головы.

Вдруг неожиданный крик на родном языке:

– Господа! Предательство! Нас везут в Советы! Смотрите, на паровозе красный флаг с серпом и звездой!..

Это кричал здоровенного роста турок, он схватил свое барахло и устремился бегом вон из вагона. Началась паника. Турки бросились кто куда.

Сопровождавшие поезд американцы кинулись за турками узнать, в чем дело. На удивленные вопросы американцев, турки отвечали на своем родном языке, которого американцы не знали. Наконец, нашелся один американец, хотя и не знавший турецкого языка, но все же понявший, что говорили турки. Он удивленно смотрел на турок и, стараясь им разъяснить ошибку, говорил:

– Позвольте! Какой советский флаг?.. Это же ваш… настоящий турецкий национальный флаг – полумесяц и звезда!

– Ах… а… а…?! – и турки сконфуженно пошли обратно в вагоны.

Поезд тронулся. Кто-то на радостях даже затянул:

– До чего перелякався народ… Шо як побаче оцю пятикутну зирочку, та й тикае вид ней аж свит за очи.

Но один из турков все-таки остался на станции. Так и не сел в поезд. Он хитро и недоверчиво смотрел вслед поезду, думая:

– Нет, меня не проведешь! Меня, брат, туда калачом не заманишь!

Это был большой пессимист. Я знал его, но после случая с турками потерял из виду. Звали его: Иван Колыхайло.

Огромного роста, с длинными, как плети, руками, оканчивавшимися, словно метлы, кистями, рук. Широкогрудый и толстошеий. Я говорю «был». Он и сейчас где-нибудь есть, т. к. мне удалось с ним встретиться еще раз.

Видно, тесно на белом свете стало, куда ни сунешься, непременно на соотечественников попадешь. Нет, как говорится, никакого спасения. А знаете, иной соотечественник бывает приятный, а иной, как говорится, совсем наоборот. Этот мой друг – Иван Колыхайло был так себе, cosi-cosi, как говорят итальянцы, меццо-средний значит – и приятный, и неприятный. Все бы ничего, да уж очень глубоко в нем пессимизм этот сидел.

Ну, короче говоря, стою я в очереди за билетом на Вероне. Ну, вокзал, как полагается. «Porta nuova» называется и, как полагается, после освободительной войны – без крыши, дверей, окон и даже одной стены. Везде мусор, сквозняки. Поезда ходят редко. Билет можно достать только «на завтра».

Стою я в очереди на Милан. Народу много. Все стоят молча, по цивилизованному. Шел дождь. И дождь, откровенно говоря, на наш российский очень похож. Льет и льет. Словно он не в Италии, а у себя дома.

Все люди хмурые, мокрые, сердито смотрят друг на друга, но все этак вежливо, осторожно. Европа – ничего не скажешь.

Только один, что впереди меня немного, здоровенный такой, плечи широкие, без подкладки, а от природы, шея, что у буйвола… и давно не бритый. И волосы не набриллиантинены, а торчат перьями в разные стороны. Шляпа на нем сидит, как на огородном чучеле – не по-итальянски. И толкается. А правый локоть руки положил прямо одной дамочке так, что та вся перекосилась даже. А он себе стоит, как пень какой!

Я все наблюдаю за ним: уж очень он мне соотечественника одного напоминает. Ну, прямо, вылитый. Стою я под дождиком и мечтаю. Все-таки спасибо «отцу родному», в Италии я. Если бы не он, родимый, никогда бы нам не увидать ее, красавицы.

Раньше там разные князья да графы… а теперь и я попал. Подумать только – попасть в Италию! Дома бы рассказать, ей Богу, не поверили бы.

Уж у меня желоб на шляпе, полный воды, а с полей вода течет прямо за шиворот, но я все-таки терплю. Ведь все-таки я стою в Италии, под настоящим итальянским солнцем… т. е., виноват, – дождиком. Ну, словом, размечтался, удержу нет.

Вдруг, смотрю, все заколыхалось. Билеты начали давать. Смотрю, а мой-то наблюдаемый прет прямо через всех. Его и montone, и maiale называют, а он прет и никаких. Даже родина мне вспомнилась, как бывало в очереди за хлебом…

Как увидел я его маневры, уж не стерпел, вышел из очереди и прямо к нему.

– Ваня, говорю, откуда ты?

А он, как увидел меня, тоже сразу вон из очереди.

– Куда едешь? – спрашивает.

Разговорились мы это и решили никуда не ехать, а лучше пойти граппы выпить, конечно, не по-итальянски – наперстками и без закуски, а по-нашему: взять литр 60-градусной граппы, кило сала и кило хлеба. Так и решили.

– Где, – спрашиваю, – ты живешь?

– О, там, – говорит.

И показал куда-то на железнодорожный путь, где вагоны после освободительной войны дыбом, да вверх колесами стоят.

– В пустом вагоне, что на боку лежит, и живу, – говорит.

Пошли искать тратторию подешевле, и город заодно посмотреть. Известно, какая жизнь у нашего брата-невозвращенца. Если не в лагере, то по вокзалам, да по дорогам. А я как раз в те времена «дымом» торговал. Т. е. табаком без акциза. Одним словом, контрабандой внутренней занимался. В Венеции куплю, а в Милане продам. Дело было выгодное, да только опасное. Каждую ночь все карабинеры снятся. Ну, а что же делать? Жить нужно как-то. И питаться тоже. Ну, словом, за этим дымом я и Италии не видал еще.

Пошли мы. Идет мой Иван и ворчит все.

– Что, спрашиваю, такое?

А он отвечает:

– Проклятая Италия, терпеть ее не могу.

– Почему, говорю, терпеть не можешь?

– Да что, отвечает, кругом вонь и грязь.

– Так ведь это же после войны, – возражаю.

– А я, – говорит, – после войны и говорю.

Ну, что вы ему на это ответите? Еще когда в Германии вместе были, так он и там все, бывало, критиковал. Как-то говорю ему:

– Смотри, Ваня, вот что значит Европа, в частности Германия, – мух даже нет нигде. Вот, мол, чистота!

А он мне в ответ.

– Потому, говорит, мух и нет, что жрать у них нечего, и мухам не отчего разводиться. Если б было чего жрать, враз бы развелись мухи.

Так как мне в Германии тогда вообще не нравилось, то я и не возражал, а за Италию мне просто обидно было.

Пошли мы с ним по улице, что от вокзала идет.

– Смотри, – говорит, – старые развалины, antichi по-ихнему называется. Итальянцы на них деньги с иностранцев зарабатывают, две лиры за вход берут!..

Действительно, смотрю – что-то не того… уж очень много окон в зале, и все замазаны. Ну, промолчал, потому крыть-то было нечем.