Михаил Талалай - Цветы мертвых. Степные легенды [сборник litres]

Он схватил фиаско и снова наполнил вином стаканы. Но не пил и не предлагал Женьке, а глядел на дно своего стакана, словно через черную винную жидкость хотел рассмотреть что-то… Женька тоже задержалась. Глядела на раскаленную печурку, на металле которой, передвигаясь, то чернели, то снова вспыхивали раскаленные пятна. Внутри печурки трещали дрова.

– Ты, доченька, того… поди и не видала сроду этой красоты? – спросил он тихо.

Женька взглянула на него снизу вверх, на его крепко сколоченную фигуру, на мощно налитые венами кисти рук, и вспомнила отца.

«Доченькой называет… и вправду отец мне…»

– Родилась-то где? Поди и не крещеная? – спросил он.

– В России, – ответила Женька. – Некрещеная… А где же было? Батюшек не было. А нам немцы открыли церкви, да зима была, холодно было голой в воду лезть… ждали лета… Как раз на Рождество беженцы сталинградские пели… Ой, как, дяденька, пели-и… Сроду не слыхивала… Сами оборванные да закопченные, а пели и… ну, что твои ангелочки… народу много… плачут… – по-детски рассказывала Женька.

Потом, подумав, добавила:

– А что некрещеная, то это маловажно… Раз русская, все равно значит православная…

С улицы доносились порывы ветра, стучавшего по черепицам. Стекла маленьких окон начало гуще запудривать снегом. Видимо, снаружи похолодало крепко. От этого на чердаке стало казаться еще теплее.

Женька сняла с табурета высохшие и затвердевшие грязные свои чулки, растерла их ладонями, и стыдливо подбирая под себя порозовевшие, согревшиеся ноги, начала обуваться. Потом, накинув на плечи высохшую «леопардовую шубку» и стащив с себя под ней свою мокрую юбчонку, принялась сушить и ее.

– Вот я подсушусь и пойду… погрелась, наелась, напилась… и айда… – приговаривала она, отвечая на какие-то свои мысли.

– Куда? На мороз? Да ты, никак, сдурела! Для что же я тебя привел сюда? – сурово спросил он.

Женька съежилась. Она поняла по-своему.

– Нет, нет… я лучше в другой раз зайду… сама…

– Да разве я об этом?! Глупая ты девка! – так же сурово возразил он, но в душе он уже давно жалел эту заблудившуюся за границей девчонку, сбитую с толку войной, скитаниями и проклятой жизнью. – Ты гляди, что там делается-то! Это ить оттуда наши ветры гонят к нам сюда холод и весть, чтоб и нам знать, какой завтра день… А я вот забыл, с вечера в кабак залез… Не зря, значит, ты мне попала… Значит, Бог тебя мне послал… Верно это я говорю…

– Вы, дяденька, все насмешничаете… Будет меня Бог посылать… – и Женька вдруг не выдержала: «да ведь я»… И закрыв лицо руками, опустила голову.

«Ну вот, реветь теперь начнет, беда с ними», – подумал он.

И неожиданно Женька действительно завыла потихоньку, потом стала приговаривать что-то и, наконец, запричитала по-настоящему, по-бабьи.

Он все слушал недовольно; потом что-то родное послышалось ему в этих завываниях. Да ведь это там, у нас, так бабы воют от нестерпимого горя. И видит он уже перед собой тихую реку, плетни, песчаный откос. На нем бабы стучат вальками и перекликаются, как гуси. На откосе село и синяя луковица церковного купола под золоченым крестом…

Русь православная… Давно это было… Больше тридцати пяти лет…

И у видавшего виды мужчины скупо скатились две капли из глаз по щекам и укрылись в жестких усах.

– Реви, реви, девка! Дюжей реви! Мы тут дома с тобой… никто нас не услышит… – сказал он громко.

А Женька, услышав сочувствие к своему горю, заголосила громче, выдавливая печаль наружу. А он сидел, притихнув, и вслушивался в ее завывания, будто в родную песню. А снаружи ветер пел ту же песню и так же завывал, неся сюда невеселые вести с родного Востока.

Когда ложились спать, Женька постелила свою леопардовую шубку под себя и накрылась ею, положив под голову круглое полено, хотела помолиться, но ни одной молитвы вспомнить не могла. Тогда тихо прошептала: «Спаси Боже, отца, мать и братишку»… Потом добавила: «И меня тоже»… И, улыбнувшись чему-то в темноте, заснула.

Он, засыпая, подумал: «А девку-то надо на работу завтра пристроить – белье стирать к соседям коммерсантам… может и человеком станет… а то ить смотри до чего дошла… Эх, заграница, не свой ты нам брат, как ни хороша!»

За окном уже бушевала настоящая «русская» метель. Крепкий мороз пришел с Востока и стучал рукавицей по оконным рамам, ступал мягкими валенками по черепичным крышам, мел недовольно белой пушистой бородой-метлой по пустынному бульвару и заглядывал сердито седыми бровями в окна домов, ища оторвавшихся от родины и церкви и напоминая им, что наступает Праздник Рождества Христова – Православного.

«Русская мысль», Париж, 7, января 1953, № 517, с. 8; 9 января, № 518, с. 3.

Олег Иванович родился на одной из далеких окраин огромной России, где-то в Игдырах на турецко-персидской границе, в семье офицера пограничной стражи.

С малых лет имел сильное влечение к живописи, чему доказательством служили и таинственные знаки на самом страдательном у детей месте. Но это уже из семейной тайны.

Казалось бы, что из сына офицера должен был бы получиться именно художник-баталист. Но по странности судьбы из Олега баталист получился только условно. Возможно препятствием к этому и послужили те таинственные знаки на ответственном детском месте, внушившие мальчику полное отвращение к войне.

Но по смерти отца Олег все-таки поступил в Академию Художеств. И на батальный класс. Толчком к этому безусловно послужило то, что в Тифлисе находилась тогда национальная галерея «Храм Славы», построенная в память героической эпопеи Кавказских войн.

Главным автором картин был не кто иной, как Рубо, немецко-французско-русский художник. Как раз во время пребывания Олега в Академии Рубо на короткое время занимал кафедру батальной живописи.

Но Рубо в Академии был очень недолго и фактически у него учеников в ней не было. Олег же Иванович имел право считать себя его учеником более чем другие, на том основании, что он участвовал вместе с профессором при работах по созданию так называемой «Панорамы обороны Севастополя», что на Историческом бульваре, и всегда рассказывал при случае, что одна из тряпок на макетах этой панорамы не что иное, как его рубашка. Кроме того, второй план панорамы местами был выполнен самим Олегом Ивановичем. Таким образом, Олег Иванович имел основание презирать всех тех, кто позволял себе называть себя учеником Рубо.

Он, пожалуй, и был даже прав, так как ни у одного художника после Рубо в России не было того «рубовского» колорита, каким обладал он сам, великий мастер. Разве только Греков, «певец» буденновской армии, сохранил тот колорит в своих «буденновских» полотнах.