Михаил Талалай - Цветы мертвых. Степные легенды [сборник litres]

Вскоре я в телеге, настоящей русской, еду вниз из Агалыка в компании кучера, повара и завхоза. После всех этих тяжелых арб, как-то приятно даже видеть, настоящую тележку и маленькую лошаденку. Гнедой меринок резво мчит нас узкой горной дорогой среди невысоких дувалов, красных от вишен и черешен. Мальчишки узбеки играют возле, и ни одна душа даже не порывается дотронуться до плодов.

Но вот телега проезжает очень близко к дувалу, и завхоз с яростью налетел на вишни с палкой. Земля покрывается кровавыми пятнышками. Узбекские мальчишки застенчиво улыбаются. В их шустрых глазенках и удивление, и насмешка. Мне стыдно перед ними. И я говорю завхозу:

– Зачем вы это делаете? Ни себе, ни людям. Ведь это их добро.

– Все одно они их не едят. Только пропадает. Некультурная нация, одним словом.

Мне, откровенно говоря, стыдно за «культурную нацию».

Как я уже заметил, здесь повсюду на дорогах растут шелковицы. Это шелк и бекмес. Узбеки пользуются и ягодами, и листьями. В сбор шелковицы на всех дорогах узбеки и узбечки с громадными брезентами. Их держат под деревом десятки рук, а на дереве один с колотушкой лупит по нему. Шелковица сыплется валом в брезент, как в подол. Потом начинается варка бекмеса – вроде того, что у нас варят из арбузов.

Между прочим, такое же бережное отношение к плодам, как у узбеков, я видел и в Австрии. Под окном моей квартиры, выходившей в сад, росло много смородины. И вот хозяйские дочери, 17-летняя Матильда и маленькая 7-летняя Берта, ежедневно посещали сад за овощами. Они рвали петрушку, укроп, морковь; и ни одна из них даже не взглянула на куст смородины, горевший налитыми красными ягодами. Но после 6 августа вся семья явилась однажды и собрала все ягоды. В тот день и взрослая Матильда и маленькая Берта ходили измазанные соком смородины.

Почему же мы пьем по 10 чайников чая, почему пьем в одиночку целый литр вина и варварски относимся к чужим садам? Помню, в 1-ю великую войну наши солдаты разоряли и разрушали без всякой пользы чужие усадьбы: Бучач в Галиции, Радауц в Румынии. Также в Манчжурии китайские огороды и гаоляновые поля. Солдаты так называемой РОА ломали в Пруссии ореховые насаждения и топтали, как слоны, малинники. Почему?

Поезд снова мчит меня дальше вглубь Средней Азии. Промелькнула цветущая Бухара. Там, в Бухаре, нахожу случайно старого узбека, окончившего древнее мадрасса в Самарканде. Говорит неплохо по-русски. Имеет звание муллы и казн. Теперь он не у дел. Посещаем вместе двор б. эмира Бухарского.

Мой новый гид и приятель Абдулла ничем новым не доволен:

– Все разрушила проклятая «самара».

– Кто это «самара»? – спрашиваю я.

– Кто? Это, это вы, русски. Ви пришля из Самара. Оттуда пришли усе несчастия на Бухаре. Оттуда бульшевик пришел…

Теперь я вспоминаю и понимаю, почему узбеки в ссорах, истощив весь запас своей площадной брани, переходят на русскую и прибавляют: «У-y с-с-амар-ра!»

Действительно, из Самары и через Самару явились в Туркестан все несчастья, вплоть до армии Буденного. «У… ссамар-ра!»

Но мой Абдулла впадает и в другую крайность. В своих воспоминаниях об эмире, он нередко доходит и до анекдота:

– Эмир, это большой человек. Хороший человек… Каждый год в свой день он резал один верблюд. И весь город шла получить кусок мяса. Когда все собирались, эмир бросал свой нож на землю, и люди брали и резали верблюд. И весь народ кидался на мертвый верблюд и резал себе кусок.

– Но ведь это опасно было, можно было порезать друг друга, – возражал я.

– О да! – продолжал восхищенно мулла. – Уши, нос, руки режит. Очень интересна.

Этот мулла и казн, конечно, слепо верил в правоту Корана. Он знал о путешествии Магеллана, но толковал его по-своему:

– Магелян думал, что так идет (вертикальный круг в воздухе), Бог его водил так (горизонтальный круг в воздухе) Земля есть плоским, как чурек. Это бульшевик придумал, что земля есть шар. Коран не так говорит. Коран усе знает.

Абдулла ненавидел большевиков. Он к тому времени отбыл уже Соловки, откуда вернулся поседевшим, больным и озлобленным, хотя мечтал еще жениться на молодой и обязательно невинной девушке.

После цветущей Бухары снова пустыня, снова саксаул. После громадного, висящего над Сырдарьей, словно кружево, моста на миг – оазис Чарджуя. Вяленые, разрезанные на длинные ремни и похожие от того на конскую сбрую нежные чарджуйские дыни повсюду. На дувалах, стенах кибиток, на столах у торговцев.

Потом снова пески и барханы. Однообразные днем, а ночью напоминающие волны под черным, как сажа, небом.

Неожиданно грустные и тревожные гудки. В полной темноте они особенно жутки. Оказывается, проезжаем место расстрела 26 бакинских комиссаров.

На рассвете маленькая станция среди красных скал. Поезд стоит более положенного времени, так как не все пассажиры еще накупили себе вареных и живых раков. Раки здесь огромны. Паровозная бригада грузит раков корзинами для Красноводска. В Красноводске их нет. Там, вообще, нет ничего, даже воды. Нет деревьев, кроме единственного дерева – саксаула на крыше кинематографа, на которой и происходят сеансы. Вода в Красноводск привозится из… Баку. Или перегоняется на пресную из морской на месте. У единственной водоразборной будки, на берегу моря постоянная очередь баб с ведрами. Но здесь не увидишь коромысла. Вместо него железные рамы, которые и кладутся на края ведер с внутренней стороны. На плече у водоноса веревка с крючьями. Распертые рамой ведра не соединяются и таким способом женщина, встав в середину рамы, несет воду. Поистине: голь на выдумки хитра.

При такой оригинальной носке воды, конечно, не увидишь той деревенской грации, с какой наши русачки кокетливо изгибаются, виляя бедрами, еще и до сих пор во многих городах, не только в селах.

Насмотревшись на все азиатское, вспоминаешь и о коромысле. Вспоминаешь его и теперь.

На Красноводской пристани еще хуже, чем в Самаре. Уже неделю сидят пассажиры на пристани в ожидании парохода. Но, оказывается, что по мудрому решению «великого» морской транспорт подчинен тому же Кагановичу.

Десять дней ожидаю парохода. Толпа в несколько тысяч валяется на земле возле станции. Во всех чайханах чай выпит, папиросы выкурены, пиво выпито, кофе тоже, и хлеб съеден. Нужно идти на риск, иначе пропадешь со всеми заработанными в Самарканде деньгами. Невольно вспоминаю своего «благодетеля».

Но и здесь Господь не оставляет меня, а посылает мне знакомого в лице чиновника из Туркестанского Госплана. Едет с залива, в котором разрабатывается глауберова соль, лечить зубы в Баку.

Совместными усилиями находим ночлег в камере местной тюрьмы, переделанной в музей революции. Занимаем камеру, в которой сидели до расстрела 28 бакинских комиссаров. Платим зав. музеем по пять рублей с человека. Просторно, и нет клопов. Утром уходим, так как посетители музея могут нас принять за 26 бакинских комиссаров.