Михаил Талалай - Цветы мертвых. Степные легенды [сборник litres]

Из второй комнаты вышел военный и позвал Бориса. Там начался допрос, нудный и неумелый. Единственно, что смущало Бориса, – это все тот же неотвязный вопрос об уезде. Военный, видимо комиссар полка, расспросил его о многом, наконец, спросил, какой он губернии. Борис ответил, вынимая паспорт.

– Какого уезда? – спросил комиссар.

Борис почувствовал, как его сначала бросило в жар, потом в холод, потом снова в жар, но сохраняя безразличное выражение лица, совершенно спокойно по внешности, но внутренне прощаясь с жизнью, ответил:

– Почепского, – нажимая на букву п.

– Правильно! – ответил комиссар. – Я сам Почепский. А откуда?

– Самого Почепа, – ответил Борис, совершенно неподготовленный к вопросу. Но и это сошло, так как комиссар, видимо, вполне удовлетворился ответом.

Борису хотелось глубоко вздохнуть, набрать как можно больше в легкие кислорода, не хватавшего ему, но он подавил это желание. Почувствовал, как сердце остановилось и потом толчками начало работать. Едва держась на ногах, Борис выводил на листе бумаги свою новую фамилию: «Гусаков». Держа умышленно некрепко перо, забирая вверх, как это делают малограмотные, он писал несколько раз эту спасительную фамилию «Гусаков».

Комиссар следил за ним, потом, посмотрев в упор на арестованного, отпустил его. Но не успел Борис сделать несколько шагов к двери, как он снова его вернул и приказал снова расписаться.

Борис взялся за перо и, вдруг, на миг забыл, какая его настоящая фамилия. Миг этот показался ему очень долгим, и он мучительно старался вспомнить фальшивую фамилию. Комиссар посмотрел на него и спросил:

– Забыли?

Гусаков нажал на перо и бегло поставил заглавную букву своей настоящей фамилии.

Но на счастье буква эта начиналась таким же длинным крючком, как и «Г».

Борис всегда писал свою фамилию, начиная так. Но тут случилось опять что-то с ним. Он потерял уверенность. Ему показалось, что он именно Гусаков, а его фамилия фальшивая. Но в этот момент рука сама вывела на бумаге букву «Г». Тогда уже Борис уверенно прибавил «у» и остальные буквы. Получилось снова «Гусаков».

После допроса он лег на лавку в первой комнате. Храп, запах прелых шинелей и валенок, пота, навоза и человеческих испарений до отказа наполняли комнату.

Хотелось на воздух.

Но выйти было нельзя, и Борис, расстелив на лавке свой холщовый плащ, решил отдохнуть от дневных треволнений и, может быть, и поспать.

«Нужно хорошо выспаться».

До рассвета было еще далеко. Завтра, а может быть и сегодня, придется решиться на крайнее средство, чтобы спастись. С этой мыслью Борис и заснул.

Среди ночи его разбудил молодой курносый красноармеец и спросил:

– Ты что ли Гусаков?

– Я, – ответил Борис, начиная уже привыкать к новому имени.

– Возьми свой пачпорт. Завтра поведу тебя в город… как его? В этот… ну да в Симафоров, что ли? – сказал он, едва выговаривая незнакомое слово.

Парень совал Борису в руки паспорт и говорил без какой-либо ненависти, а просто, как с таким же красноармейцем. Наоборот, даже, как будто, как показалось Борису, с доброжелательством и сочувствием общей неприятности, что, вот, мол, нам с тобой приходится из-за прихоти комиссара плестись завтра по дороге за двадцать верст.

Это был белобрысый, безбровый, краснорожий парень, каких у нас на Руси миллионы по деревням. Простодушные серые глаза, толстые губы и курносый нос, приплюснутый на кончике, словно специально для придания ему формы лаптя, нисколько не напоминали о страшном завоевателе Крыма.

Парню, видимо, и самому давно до чертиков надоело таскаться по чужим деревням с трехлинейной винтовкой, с которой он прошел победно через всю объятую пожаром гражданской войны Россию, начав откуда-нибудь с Алтая или Амура, куда ему вот как хотелось вернуться из чужого, неуютного для него, завоеванного им неизвестно для кого и чего Крыма.

Борис даже не взглянул на свой паспорт. Подозревая подвох, он сделал вид, что совсем не интересуется им. Повернувшись на другой бок, он притворился, что засыпает, в уме же строил планы на утро для побега.

Особенно не хотелось ему освободиться при помощи убийства этого простоватого паренька.

«Неужели завтра, где-нибудь под Симферополем, я вынужден буду приколоть его его же штыком?» – с отвращением подумал Борис, засыпая.

Так отвратительно устроена жизнь со своими биологическими законами о существовании. Ибо, если Борис не приколет этого парня, тот доставит его в Особый отдел Чека, и там менее сентиментальные парни приколют Бориса, не моргнув глазом, тоже выполняя чей-то приказ. И если сам Борис не устранит этого парня, погибнет он сам.

Но за Борисом стояла выучка, сила и инициатива. Он ни на минуту не сомневался в том, что победа останется за ним, и потому ему еще более было неприятно, если дело кончится смертно. С такой мыслью он заснул.

Но вскоре проснулся. Очевидно, его мозг и во сне работал в том же направлении, и потому первой мыслью после пробуждения было: бежать теперь же, не впутывая парня. Парень же, сидя на лавке, спал мирным сном, и, чмокая толстыми губами, обнимал свою винтовку, словно девку. Беспечный вид его окончательно убедил Бориса в мысли не пачкать руки в крови.

Он поднялся с лавки и, шагая среди голов, ног, рук и тел, вышел во двор. В том, что он вышел во двор ночью, не было ничего удивительного и потому часовой, стоявший у ворот, только спросил, который час. Борис ответил, что, наверное, скоро будет светать, и вернулся в хату.

Когда вернулся в хату, заметил, что против входной двери есть еще дверь.

«Наверно в сад или огород» – решил он, подходя к ней и незаметно скидывая крюк с нее. Кругом все спали. Его конвоир продолжал все так же обнимать свою винтовку.

Тогда Борис лег на лавку и незаметно убавил огонек у ночника. Ночник попыхал немного и вскоре потух. Этого только и нужно было Борису. Он прислушался и незаметно скользнул вдоль стены к двери, открыл ее и бесшумно закрыл. Там, в огороде, он бросился бежать, перепрыгивая через невысокие каменные завалы, заменяющие плетни.

Паспорт был с ним, и Борис мчался по задворкам в степь, к тому месту, где он оставил револьвер. Оружие ему было необходимо.

Ночь стояла темная, воровская. Борису вспомнилась другая такая темная и тревожная ночь на Кубани, во время Улагаевского десанта, на дельту Кубани, четыре месяца назад. Тогда он стоял у берега Протоки и ждал очереди переправиться на противоположный берег. Вокруг темная стена камышей, против – стальная полоса стремительно мчавшейся Протоки. И над всем этим беспрерывное и надоедливое жужжание комаров.

Тут же на берегу пятеро пленных красноармейцев, кем-то уже раздетые до белья, тихо говорили между собой. По голосам слышно было, что от сырости они продрогли.