Михаил Талалай - Цветы мертвых. Степные легенды [сборник litres]

Борис видел, как один из них вынул из сумки что-то и начал отправлять в рот. То, что он ел, было что-то длинное и бесконечное. Он долго глотал. Потом потянул всю эту кишку обратно.

Борису стало не по себе от этого зрелища.

– Что ты делаешь, черт тебя возьми совсем? – спросил он.

– Нутриный жир глотаю. Сколь ден не емши. Поглотаю, все как будто пошамал… – ответил красноармеец, передавая жир другому. Тот принял и тоже принялся глотать. Борис не вытерпел и, вынув из-под бурки буханок хлеба, кинжалом отхватил половину и отдал ее красноармейцам. И отходя, услышал:

– А говорили, что они звери. Гляди, полбуханки отвалил… Выходить, что значит это брехня комиссарская… – сказал один.

– А что ж у нас что ли нет сволочей? Все мы одним кропилом мазаные русаки, – и, видимо ободренные великодушным поступком такого же, как и они, русского, спросили:

– А не расстреляют нас, товарищ казак? – Борис ответил, что нет.

– Верно?! Не расстреляют? Вот здорово! Спасибо тебе, казак, за слово… И за хлеб тоже.

Пробираясь по задворкам, Борис представил себе мирно спящего своего конвоира, так напомнившего ему тех голодных пленных.

Но тут же поймал себя на мысли, что по отношению к допрашивавшему его комиссару он не проявил бы никакой жалости и расправился бы с ним спокойно.

Через несколько минут Борис вышел на дорогу к тому месту, куда бросил свой револьвер.

Но только он принялся шарить руками в грязной канаве, как услышал приближающийся крепкий красноармейский «мат». Борис упал в канаву и, накрыв себя плащем, затих. Мимо проехали шагом несколько всадников. Тихими простуженными голосами они переругивались:

– Говорили… туды их… возьмем Крым энтот, конец будет войне. А теперь, когда беляков и след простыл, гоняют разъездами по дорогам кажную ночь. А сами спать, растак их. Бояться, чтоб какой беляк не накрыл их.

– А то? Вполне возможно, что и налетять.

– Почему нет? Вполне.

Проехали и растаяли в молочном тумане утренника. На востоке появилась узенькая полоска света, еще неуверенно блеснувшая, но заставившая проснуться первого петуха, возвестившего о начале дня.

Впереди вырисовывался уже синим силуэтом далекий лес. Борис, не найдя револьвера, поспешил к лесу, когда в колонии ударил первый выстрел, и поднялась суматоха.

Выскочили на дорогу несколько конных и поскакали в противоположную от пути Бориса сторону. Перебегая от перелеска к перелеску, Борис бежал к спасительному для него лесу.

«Русская мысль», Париж, 24 сентября 1957, № 1112, с. 6; 26 сентября, № 1113, с. 6.

Был апрель 1933 года. Донская степь покрылась густой молодой травой, среди которой красными пятнами выделялись тюльпаны. Тихий ветерок шептал им что-то, пробегал под ними, и они, клонясь низко к земле, печально качали головками.

Там, где цветов было много, степь казалась залитой кровью.

По самому берегу Дона шел одиноко человек с небольшой сумкой за плечами, устало передвигая ноги, утопавшие в прибрежном песке. Одет бедно, с утомленным лицом, обезображенным длинным шрамом от правого угла рта до уха.

Дон блестел широким плесом. В степи было пустынно и молчаливо.

Человек изредка останавливался, присматриваясь к берегу, словно искал что-то.

Остановившись против небольшого, заросшего тальником островка, он присел на какой-то обрубок и начал крутить «козью ножку». Закурив, сидел так долго, глядя на остров, видимо, с удовольствием затягиваясь махорочным дымом, пока не услышал шума детских голосов, разносившихся из рощи.

Дети гурьбой вывалились на поляну и направились к реке. Ребята были бедно одеты, многие босиком.

Это Ж-ская школа вышла на экскурсию. Сопровождавшая их учительница, сказав что-то детям, подошла ближе к реке и села на песок. Ребята разбрелись во все стороны. Одна девочка, отделившись, близко проходила от одиноко сидевшего на обрубке прохожего.

– Слушай-ка! – окликнул ее он.

Та установилась.

– Не знаешь ли, где тут курень деда Никифора?

– Де-да… Ни-ки-фо-ра? – неуверенно повторила девочка и потом, обернувшись к подругам, крикнула:

– Девочки! Где курень деда Никифора?

– А зачем тебе? – Спросила учительница.

– Да тут, вот, дяденька один спрашивает, – отвечала девочка.

Учительница, ничего не сказав, поднялась с земли и медленно побрела вдоль берега.

На ней была коротенькая жакетка в талию, черного цвета, и такая же юбка. На голове красная шляпка, и черные туфли на босых ногах. Видно было, что все, кроме туфель, самодельное, но очень умело сделанное, и сидело прекрасно на стройной, худощавой фигуре. Лицо бледное, слегка загорелое, с большими глазами. На вид – лет около 30-ти. От глубокой складки между тонких бровей лицо казалось сосредоточенным.

Учительница шла, видимо мало думая об окружающем. Она смотрела в бесконечную степную даль, расстилавшуюся перед нею.

Когда она поравнялась с прохожим, девочка ей сказала:

– Вот ентот… спрашивает.

– Не ентот, а этот гражданин, – поправила ее учительница.

– Вы всегда только придираетесь, Настасья Васильевна! – недовольно, сказала девочка и отошла к подругам.

Прохожий поднял голову и всмотрелся в учительницу, словно услышав знакомое имя.

Неужели?.. Она или нет?! Та же походка, та же манера одеваться… Он поднялся и, стряхнув песок со штанов и обмоток, подошел к женщине.

– Настя?.. – проговорил он нерешительно.

Женщина широко раскрыла глаза, и некоторое время смотрела на незнакомца. Потом, как-то жалко сморщив лицо, быстро прижала маленькие кулачки к глазам и как-то по-детски начала протирать их, словно хотела спать.

– Ой… ой… – тихонько вскрикнула она и, опустившись на землю, прилегла, подперев локтями лицо, скрытое под полями шляпки. Плечи ее слегка вздрагивали.

Прохожий остановился в нерешительности. Дети растерянно оглядывали его и свою учительницу. Потом кто-то из них крикнул, призывая остальных:

– Девочки! Анастасии Васильевне плохо!

– Не-на-ддо… – сказала учительница и подняла заплаканное лицо.

– Алексей?

– Да… я…

Она, не меняя позы, долго смотрела на него и, наконец, проговорила тихо:

– Похудел… осунулся… постарел… Шрам… – губы ее дрогнули и болезненно искривились.

Тринадцать лет не видала она Алексея. Думала, что погиб в ту ночь… Но все-таки первое время считала дни. Потом – недели… месяцы… и, наконец, годы. Теперь, неожиданно встретив, растерялась, словно не поверила…

Но если для Насти встреча была совершенно неожиданной, то про Алексея этого нельзя было сказать. Все тринадцать лет, в тюрьме, на Соловках, Печоре, и в Сибири, он только и ждал этой встречи.

И в последнее время, получив свободу, не оставлял мысли найти жену во что бы то ни стало. В радости ли, в горе, в несчастье… все равно! Может быть, разочароваться и потом с раненым сердцем уйти. Уйти навсегда, чтобы не видеть чужого счастья. Но все-таки найти ее, взглянуть и узнать: жива ли и как живет? Алексей был готов ко всему, понимая, что 13 лет – огромный срок.