Илья Щербинин - Старый Тогур

— Отстань от меня,- кричала она в ответ,- отстань! Сукин сын! Сучье отродье!

Илья подошел к Сашке и прохрипел ему в ухо:

— Выйди, прошу тебя, выйди!

Сашка не заставил его повторять это еще раз, и как из пушки вылетел на улицу. Крики продолжались еще минут десять, наконец, когда все кончилось, из квартиры вышел Илья.

— Ты зачем пришел? — спросил тут же он.

— Чего сегодня до школы не дошел?

— Не важно, завтра приду. Ты уж прости, что так получилось,- скупо сказал Илья,- она у меня того.

— Да ладно, — отмахнулся Саша,- а она что — шиза?

— Какое там, ломка у нее, понимаешь, ломка. Наркоманка она, на игле сидит.

Сашка побелел от страха и неловкости, увидев это Илья похлопал его по плечу, и сказал,

— Ладно, я пошел, поесть нам с ней что-нибудь сготовлю. Бывай.

— Бывай, — ответил Саша и вышел за ограду.

В полу бредовом состоянии он побрел по улицам Тогура. По темноте в неизвестность.

— Ты, чего такой белый? — спросил Матвей, когда Сашка зашел домой.

— Да так,… я сегодня у Ильи был,… ну, и…

— Что?

— Маму его видел,- продолжал Сашка, глядя в одну точку.

— И?

— Она наркоманка, дед.

— Слушай, Шурик,- не поверил с виду Матвей,- а ты ни чего не напутал? Илья такой хороший мальчик, и чтоб его мама была наркоманка?

— Нет, я ничего не напутал,- ответил инертно мальчик,- Я пошел спать, спокойной ночи.

— Да, дела Матвей Васильевич, дела, — сказал Николай, глядя на улицу сквозь запотевшее окно.

— Какие дела, Коля? — психовал Матвей,- какие? Мал еще Шурик, не знает, что здесь в Тогуре, сейчас каждый второй наркоман, кто пока еще так, травкой балуется, а много и тех, кто уже дальше пошел на кокс, да по игле скользит. И самое главное, что ничего, понимаешь, ничего нельзя сделать. Людям, да им плевать на все и на всех, они стали жить одним днем. Мы гробим себя и не думаем о других. Зачем, Коля, зачем? Люди считают, что лучше год прожить в кайфе, чем всю жизнь мучиться в этом дерьме. Они не видят хода вперед, но и не хотят уходить назад. Они стоят на месте, и соскальзывают в пустоту. В бездну. И будут лететь туда до самой смерти.

— А власти?

— Что власти? Здесь все куплено от «А» до «Я», они заботятся только о своих кошельках, да рыбозаводе, который сдали осенью. Они умеют только красиво говорить и нагло воровать, а сделать правильное, нужное дело, так, чтобы не повредить невиновным и наказать действительно виноватых они не могут! И пока в дело не вмешается сам господь Бог и Природа толку не будет. А она вмешается, я чувствую это всем своим нутром.

— Хорошо бы,- отвечал Николай,- я пойду, пройдусь.

— Иди, Коля, на улице сегодня хорошо, свободно.

Николай оделся и вышел на звенящий морозный, ночной воздух, не заметил, как очутился за оградой, и пошел вдоль по улице. Все путалось и мешалось в его голове, мысли нападали одна на другую. «Стоп!», — скомандовал Коля сам себе и замер посреди улицы. Тишина вечная и постоянная, окружавшая до этого момента его со всех сторон, ворвалась в его душу. И он услышал ее зов. С ним говорила сама природа, и сердце и дух его откликались на зов этот, и вторили ему, и пели, как никогда.

Гуляла зима по вечному Тогуру, выла под заиндевелыми окнами, гоняла снега, мела сугробы, но грянула масленица и понеслась совсем другая жизнь (6—13 марта). Дни все заметнее стали раздуваться, расширяться точно розовощекие малыши на леденцах да пряниках. Все бурее и серее становился снег, все меньше и площе становились сугробы, пока вовсе не искрошились в кашицу. Все реже и реже дымили трубы домов, отдавая предпочтение живому природному теплу.

Забродила, замесилась грязь на дорогах, дорожках и тропинках. Ходят, чавкают по ней галошики, месят, хлюпают, брызгают во все стороны, кто случайно, а кто и специально. Идут дети в школу — идут аккуратно, дорогу выбирают основательно, где посуше да почище, а обратно пулей летят домой, не разбирая дороги. Скользят, падают, смеются чертята, весело им.

Проснулась река. Еще скованна льдом, но уже точит зубы, грызет Тогурскую пристань. Выйдет на берег древний Петр, посмотрит на реку и скажет в никуда: «Точит речка зубушки, беды будут бедушки». Всяк, кто видит его на берегу, крестится и обходит стороной, из ума, мол, выжил старик, совсем сдал.

Это случилось в чистый четверг, 28 апреля.

По своему древнему обычаю старушка Евдокия Филипповна Говорливых из третьей квартиры, дома номер девять, по Титовой улице поста не придерживалась, так как кто-то из ее прапрабабушек, как ей сказывали, состоял в ведьмах. Она наоборот, все сорок девять дней старалась, есть мясо, и только мясо. Откуда оно появлялось у нее, всем окружающим было не известно, и потому, все послемасленичные дни ее старались обходить стороной и не тревожить почем зря, боясь, кабы старушка не выкинула чего-нибудь эдакое, вроде сглаза или проклятия, а то ведь потом всю жизнь маяться будешь из-за одной такой встречи.

К большому сожалению старушки, квартира ее за первую неделю «варения» уже настолько пропитывалась запахом, что у ее дверей, каждый день в течение апреля собирались все дворовые коты. Днем они ломились в дверь к бедной бабушке, а по ночам устраивали свои кошачьи дела, и давали песняка на всю Титову улицу. Кое-кто из жителей близь лежащих домов порывался пойти поговорить со старушкой, но, вспоминая ее незатейливых предков, чаще всего оставался дома, обрекая себя на проведение очередной бессонной ночи под звуки серенады.

Так вот как раз на чистый четверг старушка варила говяжий суп, и в самый главный момент приготовления блюда она вдруг обнаружила, что у нее закончилась соль.

Евдокия Филипповна была из решительных женщин. Она точно взаправдский солдат нахлобучила на голову пилотку, оставшуюся у нее от мужа, выловила из кастрюли половником уже обварившуюся кость и пошла за солью.

Она подошла к двери, слегка ее приоткрыла, высунула руку с костью, размахнулась и кинула изо всей силы к ограде. Когда стайка кошек и котов метнулась в сторону летящей кости, она выскочила, закрыла дверь на ключ, и, как только что одержавший победу главнокомандующий, важно проследовала к соседней квартире.

Она легонько открыла первую дверь, спокойно нащупала вторую, растворила ее… и… обомлела.

В печке еще горели поленья, а в углу на койке лежала она… уже холодная.

Старушка схватилась за сердце, осела и закричала, что было сил.

Григорий Яковлевич Польский вел с одиннадцатиклассниками разговор о Булгакове, когда в класс постучался и вошел Михаил Федорович Брыльский — директор школы.

— Я прошу прощения,- сказал Михаил Федорович,- но я украду у вас Григория Яковлевича на время.

Польский подошел к Брыльскому, тот прошептал ему на ухо:

— Там соседка вашего ученика…