Елена Блонди - Цветок для двоих [СИ]

Под кинжалом, острие которого высовывалось из мешанины сердитых линий, в желтоватой пустоте густо зачеркнуто было единственное короткое слово. Шанелька еще сильнее повернула листок, тени изменились. Папа. Там написано — папа? И после старательно зачиркано, даже бумага прорвалась злой точкой в конце короткого слова.

— Пф… — она выдохнула, кладя листки и моргая. Оказалось, пока вертела, забыла дышать.

Кусочек давно ушедшего времени, как видеоролик на ютубе, ждал ее внимательного взгляда, который будто нажал кнопку воспроизведения. И отыграл маленькую сцену, где молодая женщина зовет дочь, усаживает ее к себе на колени, и тихо дыша, обе следят, как чернильная ручка творит волшебство, вернее, два волшебства — рисунка и слова. Солнышко, пишет Еления под нарисованным дочерью кружком с лучами, видишь, Идочка, я написала — солнышко. Детская голова кивает, щекоча руку макушкой, дочь отбирает у матери ручку, чтобы нарисовать еще. Дерево…

Они рисуют и пишут. А потом Ида сползает с материнских колен, рисует сама, на обороте последнего листка. Себя и маму. Та, смеясь, подписывает людей так же, как дерево и кошку Марусю. И задумавшись, рисует сбоку темноглазого мужчину с головой, укрытой складками покрывала, потом поперек перехватывает тонкую талию широким ремнем, тут рисунок увереннее, потому что ремень изобразить легче, чем лицо или фигуру. Потому так четко прорисованы завитки орнамента, все мы так водим карандашом, задумавшись или слушая кого-то. И потом Еления пишет внизу это слово. Папа. И вдруг, спохватившись, возможно, от вопроса дочери, а может быть, придя в мыслях от одного к чему-то совсем другому, от начала к концу, от желаемого к состоявшемуся… Резко зачеркивает того, кто должен стоять рядом, полноправным третьим, держаться за руки и улыбаться. Мама, Идочка, папа.

Линии показали, что трех не получилось.

В замке негромко провернулся ключ, в спину Шанельке подул теплый сквознячок из коридора. Поворачиваясь, она почему-то прикрыла листки другими бумагами.

— Все в порядке, Джахи. Я работаю.

Хеб кивнул, улыбаясь. Поднял руку с часами.

— Четыре часа, анэ. Когда мне приходить, когда ты делаешь конец работы?

— Уже четыре? — Шанелька не могла понять, сколько времени она просидела, рассматривая изрисованные листки, наверное, весь последний час, — хорошо. Еще часа полтора.

Посмотрела на сосредоточенное лицо, по сторонам которого мягко опускались на плечи темные складки покрывала.

— Час и половина.

— Я понимаю, — Джахи кивнул. И ушел, снова закрывая двери.

Шанелька встала, потягиваясь. Аккуратно сложила листки в отдельный файл. Их нужно будет скопировать и копии забрать, а исходники вернуть в папку, снабдив закладкой с пометками. Потом, когда она покажет рисунки Крис, они вместе спросят Джахи, пусть скажет, что думает. Можно, конечно, спросить и сейчас, но у него слишком отстраненный вид, совсем не такой, как в первый день и вечер. И потом, рисунки такие детские. Даже немного неловко относиться к ним всерьез.

В шесть часов усталая Шанелька стояла под душем в коттедже, немного нервничая от предстоящего похода в город и пугаясь, успеет ли высушить волосы и привести себя в порядок. А еще — платье. Их у нее с собой два. Легкомысленное светлое, в синий цветочек, и то, вечернее, зеленого цвета, с глубоким декольте. Есть еще трикотажное платьишко-майка, но оно совершенно хулиганское, и рядом с завернутым в черные покрывала хебом совсем не годится. Но и зеленое — сиськами наружу, тоже как-то не того. А светлое, оно какое-то чересчур светлое. И в цветочек…

Хорошо мужикам, привычно подумала Шанелька, вытирая волосы большим полотенцем. Но все-таки нужно выбрать, хотя из-за просьбы Джахи ей все сильнее хотелось напялить уютные шорты по колено, с мешковатыми карманами по всем местам.

От маеты с выбором платья есть расхотелось, и она, быстро сварив себе чашку кофе, выпила стоя, переминаясь ногами в пластиковых шлепанцах и сердясь все сильнее. Так, решила, озаренная вдохновением, нашаривая в косметичке круглые коробочки теней, которыми не пользовалась, но забывала выложить, кину жребий. Если вытащатся зеленые — надеваю светлое платье. Решено!

Разжала пальцы. Посмотрела через прозрачный пластик на перламутровую зелень. И через десять минут вертелась перед зеркалом, поправляя драпировки зеленого шелка.

— Тени же — зеленые, — объяснила отражению собственную нелогичность.

Хеб успокоил ее сомнения насчет декольте, встретив на крыльце и протягивая ворох тончайшего черного шелка.

— Извини, анэ. Вот, для теплоты вечером. И…э-э…

Его взгляд скользнул по глубокому вырезу и ушел вверх — пристально рассмотреть нависшие в полумраке ветки.

— Спасибо, — Шанелька приняла невесомую ткань в руки, развернула и накинула, устраивая на плечах легчайший капюшон, — так?

Джахи кивнул, прикладывая руку к груди. Движение подняло складки ткани, на широком ремне блеснули серебряные витые накладки, а сбоку свет очертил узкий острый предмет, тоже в извивах орнамента.

— Это что? Кинжал? — голос Шанельки дрогнул.

Джахи кивнул, уже идя впереди нее снова к зданию архива.

— Кинжал пуруджи, это наследство. Дед отдает сыну, сын отдает сыну. Мой кинжал был кинжал все Халима Джахи. Свободный день сегодня. Нет работы. Только ваша. В Геруде праздник для людей. Для туристов.

— Поэтому тут такая тишина, — они снова шли насквозь через сумрачный коридор с неярким верхним светом, который укладывал в стеклянные шкафы глубокие тени, и шаги отзывались эхом, гуляя по каменным полированным плиткам.

— Да. Работа теперь только после двух дня. Дней. Так?

— Через два дня.

— Спасибо, — Джахи пересек большой холл, у стойки наклонился, тихо сказав несколько слов какой-то расшитой золотом тюбетейке. Тюбетейка прокашляла что-то в ответ.

Плавно отошла высокая створка наружной двери. И Шанелька зажмурилась, прижимая локтем маленькую сумочку, висящую на плече, а другой рукой придерживая у горла накидку.

На маленькой площади все было, как всегда, но за крышами вставало нервное зарево из вспышек и ярких огней. В черноту неба летели букеты фейерверков, освещали плывущие алые пузыри воздушных фонариков, запущенных туристами. Бумкала музыка, вернее, несколько музык, а может, и несколько десятков, орали далекие голоса, некоторые — усиленные мегафонами. Кто-то надсадно пел, и голос усиливался, видимо, повинуясь регулятору громкости, а потом обрывался. И снова прибоем звучали многие, уже настоящие голоса, слитые в невнятный шум общего веселья. Вдруг вырывались из шума знакомая мелодия, обрывок ламбады, речитатив Элвиса, потом — выкрики на английском, и внезапно — русские слова, что-то вроде «сюда!», «первый!», «О-о, я вас, да!». И снова все сливалось, накатывало, грохоча, и отступало на секунду, чтоб вспыхнуть снова. Казалось, в центре небольшого города пульсирует огнем и шумом огромное сердце, исходя фейерверками.