Елена Блонди - Дискотека. Книга 1 [СИ]

Картошка жарилась, брызгая кипящим растительным маслом, не так чтоб красиво жарилась, мелкие обрезки от звездочек уже развалились в кашу, но пахло ужасно вкусно.

Так что тайные знания приходилось добывать друг у друга, и Ленка подозревала, большая часть из них — ужасное тыщу раз перевранное вранье и — чему же верить?

Проще никому не давать, в очередной раз решила Ленка, накладывая себе горячей картошки большой горой.

Потому что еще всякая зараза, легендарный триппер, о котором куча анекдотов, школьных и дискотечных легенд — а Васик Корка сегодня не бухает, с насмешливым уважением говорили под лестницей пацаны, у Васика — бицилин. Натаха объяснила, важничая, что бицилин — это как биомицин и это уколы от триппера, а когда их делают, то бухать нельзя, можно и помереть. А еще жуткий совершенно сифилис, вот про него картинок она насмотрелась изрядно. В медицинской энциклопедии. Там еще было написано, заразиться можно даже при поцелуе и Ленку это ужасно беспокоило. Конечно, Пашка Санич такой весь аккуратный. Но у него роман с сиреневой Людочкой, а Коля Ганя, к примеру, крутит с Лилькой, а может у Лильки еще кто-то есть, а у этого кого-то как раз сифилис. И провалился нос. Да еще Сережа Кинг, у которого «баб шо грязи», и с ним Ленка тоже целовалась.

Как всегда, мысли об этом сделались настолько ужасными, что картошка встала поперек горла. Ленка положила вилку и вздохнула, погружаясь в уныние. Как жить? Выходит, и целоваться совсем нельзя? Ну, она и проживет так, потому что не всегда и хочется. Но кто из пацанов тогда будет с Ленкой иметь хоть какие-то дела? Им и поцелуев мало, каждый норовит рассказать, что уже вы девочки большие, вполне можете встречаться по-настоящему…

Она ушла в комнату, чтобы прогнать из головы мысли, стала распихивать по местам снятую уличную одежду. Повертела в руках недошитую кофточку-распашонку из небеленой марлевки, прикладывая к груди, повернулась к зеркалу. Кажется, поняла, чего в ней не хватает, чтоб супер. Нужно по всем швам положить толстую красную нитку большими стежками. А на кармашке вышить крупно тоже красным. Что-то смешное. Ну… ну например, LITTLE HELEN, специально не очень ровно, чтоб буквы торчали в разные стороны.

Ленка положила рубашечку на диван и, торопясь, ушла в кухню, быстро доесть картошку и заняться шитьем.

Под стрекот машинки пришла, наконец, мама с работы, загремела ключом, хлопнула входной дверью. Позвала вопросительно-раздраженно:

— Лена? Ты дома? Ох, как я устала!

Стеная, зашипела сквозь зубы (туфли снимает, догадалась Ленка, складывая рубашечку). Потом ойкнула, и снова застонала.

— Это не ноги, а какое-то уродство постоянное! Что делать, ну как болят…

— А ты не носи всякую гадость на ногах, — сказала Ленка, выходя и забирая сумку с полки, — это же не туфли, а кандалы какие-то.

— Нормальные туфли, — обиделась Алла Дмитриевна, хромая за дочерью, — мне Ирочка продала, очень недорого.

— Мам! А, ладно.

Ленка стала вынимать из сумки газетный кулек с яблоками, бутылки молока и кефира, булочку и буханку хлеба.

Алла Дмитриевна упала на табурет, растирая колено.

— Мне кажется, у меня тут шишка. Лена, посмотри, точно, шишка. Вот на колене прямо.

Ленка нагнулась, рассматривая обтянутое колготками колено. Пожала плечами.

— Нормальная кость. В смысле, коленная чашечка. У меня тоже на ней всякие там шишки. Так положено, мам.

— Но она болит!

— У меня меновазин есть, я шею лечила. Сейчас принесу.

И Ленка неумолимо добавила:

— И все пройдет.

Алла Дмитриевна неодобрительно посмотрела вслед уходящей дочери.

— Ты такая черствая. Другая бы пожалела мать. Я хожу, у меня голова знаешь, как кружится иногда. Кажется, вот упаду сейчас. И сразу сердце заходится, прям я не могу.

Ленка встала в дверях, держа пузырек темного стекла.

— Мам. Ну, ложись в больницу, обследуйся. В санаторий там какой поедь.

— А тебе того и надо, да? Чтоб я уехала. Куда я денусь, а кормить тебя? И эти еще все. Лена, они все приедут! Какой кошмар. Господи, ну а куда мне их укладывать спать?

— На, — Ленка сунула матери пузырек в дрожащую руку и ушла в комнату. Села за стол, вытаскивая тетради и книжки. Полистала и сложила стопкой, сдвигая на край стола. Уроки все были сделаны, написаны-сданы контрольные, до праздника всего-ничего, полугодие кончилось, учителя возятся с теми, у кого совсем одни пары, и нужно вытащить на трояки. До Ленки и прочих умников дела нет.

— Лена, — трагически воззвала мама из кухни, — тебе совсем нет дела, да? До меня, до нашей жизни.

— Была бы Светочка, — пробормотала Ленка.

— Что?

— Ничего! Я говорю, хочешь, я уеду! Сразу куча места освободится.

— Какая ты язвительная.

Ленка снова вышла. Идея ей начала нравиться.

— А что? Вон Ольке батя хотел путевку взять, а она отказалась. Десять дней, в Планерском. Может, у вас в профкоме тоже есть какие путевки? А ты тут со Светкой будешь воспитывать бабу Лену, у Светки это очень здорово получается.

Алла Дмитриевна горестно усмехнулась.

— Наш профком беден, как мышь церковная. Разве что, в какой лагерь у нас же в городе.

— Нет, — отказалась Ленка, — еще чего. Ехать, так подальше, посмотреть новое там всякое. Да и потом, мне не с кем. Олька не может, а Викочка уезжает к бабке. А Планерское — это где?

И она замолчала, сжимая в руке пузырек, который ей вернула мама. В голове стукнули молоточки, прямо по вискам изнутри, раз и еще раз.

— Планерское. Мам, это же Коктебель! Да?

— Конечно. Нас папа возил, ах, какое было золотое время.

Алла Дмитриевна свернула снятые колготки и захромала к себе в комнату. Продолжила мечтательно:

— Вы такие маленькие, прекрасные девочки. И мы с папой такие молодые, веселые.

Ленка из той поездки запомнила, что у мамы смертельно болела голова и перестала только, когда заболел желудок, но сейчас ей было не до того. Она уже сидела на диване, крутя диск телефона.

— Оль? Привет, ага. Слушай, а батя твой еще может путевку эту взять? Мне. И сколько стоит? Спроси, да. Хорошо. А когда спросишь? Ты сейчас спроси. А он когда спросит? Ничего я не зануда! Надо да! Срочно. А не заберут ее? О-ля! Угу. Я тебе перезвоню, через десять минут. Через полчаса? Да…

И после выходных путевка была у Ленки. Лежала в ее тайной папке, а папка была спрятана в шкафу, под пакетом со старыми босоножками, одна пара на нее уже не налезала, а другие совсем сносились. И третьи, пластмассовые стукалки, купленные с Рыбкой на машине у грузинов-торговцев, что внезапно приезжали на базар, откидывали борт грузовичка и почти швыряли в толпу одинаковые белые подошовки с пластмассовой перепонкой. Всего-то по двадцать рублей, вернее, почему-то девятнадцать с копейками. Именно из-за них девочки пробегали прошлое лето босиком, носить скользкую пластмассу было почти невозможно, разве что постоять в них на остановке.