Эвелио Росеро - Война

— Ваша жена уже ушла, — говорит сеньора. — Она заходила, спрашивала про вас.

— Мы с Отилией затеяли игру в кошки-мышки, — говорю я. И собираюсь попрощаться, но она меня перебивает:

— Падре хочет вас видеть.

Сеньора Бланка распахивает дверь.

Я вижу падре в глубине двора: орлиный профиль, черное облачение, черные ботинки, Библия в руках; за седой головой виднеются церковные черимойи [8] Черимойя — плодовое дерево. В переводе с древнего языка кечу означает «холодные семена». , лимонные деревья — прохладный сад, украшенный высокими кустами азалий и герани.

— Падре Альборнос, я ищу свою жену.

— Зайдите, зайдите, учитель, только на чашечку кофе.

Он тоже с восьмилетнего возраста был моим учеником. Я и сам в те времена был совсем парнишкой: мне было двадцать два года, когда я вернулся в Сан-Хосе, чтобы занять место учителя, и впервые стал учить детей, решив для себя, что из благодарности проведу в своем городке года три, не больше, а потом уеду, куда? я никогда об этом не думал и так и не уехал, потому что все равно оказался бы здесь, в этой глуши. Похожая история произошла с Орасио Альборносом: он уехал и вернулся, став священником. И в первый же день пришел ко мне поздороваться. Падре все еще помнил стихотворение Помбо [9] Хосе Рафаэль де Помбо-и-Ребольедо (1833–1912) — колумбийский писатель, поэт, переводчик и дипломат. , которое он и его одноклассники учили наизусть к моему уроку: И сей ковер прекрасный, о Земля! кто дал тебе? кто дал тебе леса густые и прохладу тени? и молвила Земля: Господь. «Именно тогда зародилась во мне склонность к служению», — смеясь, сказал он в тот день. Мы стали навещать друг друга каждую неделю, пили кофе то у него, то у меня, обсуждали газетные новости, последние сочинения Папы, иногда даже выбалтывали что-нибудь сокровенное и постепенно достигли того редкого состояния, когда начинаешь верить, что нашел в жизни друга.

Через несколько месяцев после возвращения Альборноса в сане священника в город приехала женщина с девочкой на руках; они вышли из пыльного автобуса, и женщина сразу отправилась в дом священника за помощью и работой. Падре Альборнос, до этого не раз отвергавший предложения разных сеньор, готовых с радостью заняться уборкой, едой, постельным бельем, одеждой и прочими житейскими потребностями падре, сразу же принял приезжую на работу. Теперь она стала сеньорой Бланкой и со временем заняла должность дьякона. Ее дочь, как и многие другие девушки, уехала из города много лет назад, а донья Бланка остается все той же тихоней, неприметной, белой [10] Бланка в переводе с испанского означает «белая». тенью, такой молчаливо приветливой и деликатной, что кажется иногда невидимкой.

Однажды вечером, несколько лет назад, когда мы пили не кофе, а вино, — три бутылки испанского вина, подаренные священнику епископом Нейвы, — падре Альборнос попросил дьяконшу выйти. Несмотря на вино, он сидел грустный, с влажными глазами и горькой складкой у рта, и в какой-то момент мне даже показалось, что он вот-вот заплачет.

— Если не вам, то кому мне рассказать? — спросил он наконец.

— Только мне, — сказал я.

— Или Папе, — добавил он. — Будь я на это способен.

Подобное начало меня смутило. Падре выглядел воплощенным раскаяньем. Прошла долгая минута, пока он собрался с духом, но в конце концов при помощи детских намеков, и не забывая про вино, он дал мне понять, что сеньора Бланка — его жена, а девочка — их общая дочь, что они спят в одной постели, как любая семейная пара в этом славном городе. Я-то отлично знал, что безжалостные пересуды начались у нас уже тогда, когда следом за падре приехала женщина с ребенком, но никому не пришло в голову возмущаться, да и с какой стати? Ну и что из этого? — сказал я, — разве не таким должно быть нормальное, здоровое, естественное поведение, которое так отличается от поведения священников во многих странах: лицемерного, озлобленного, даже извращенного, с насилием над малолетними? и разве наш падре не является в первую очередь священником родного города?

— Это правда, — пробормотал он, глядя на меня растерянно и внимательно, как будто ему такая мысль не приходила в голову. Но добавил: — Это тяжелая ноша. От нее страдаешь, и до и после. — И, наконец, заключил: — Но от чего я никогда не откажусь — это от трудов Господних, от своей миссии среди каждодневной скорби, которая и есть наша страна.

Казалось, он получил необходимое отпущение грехов. Я хотел еще добавить ему в оправдание: «И уж точно вы не первый, это дело обычное во многих городах», но он заговорил о другом; теперь, похоже, он отчаянно жалел о своей откровенности и, по-видимому, мечтал, чтобы я поскорее ушел и поскорее все забыл; я так и сделал: быстро ушел и забыл все еще быстрее, хотя никогда не забуду белую фигуру сеньоры Бланки, проводившей меня в тот вечер до двери, широкую молчаливую улыбку на ее лице, такую благодарную, что казалось, она сейчас меня расцелует.

Здесь я оставил их на несколько лет, здесь же нашел их теперь.

Тогда я оставил их, потому что падре Альборнос перестал меня приглашать и не заходил ко мне сам. Теперь я нашел их прежними, только постаревшими; мы садимся в маленькой гостиной с полупрозрачным окном, выходящим на площадь. После атаки, случившейся два года назад, падре Альборнос съездил в Боготу и добился от правительства помощи в восстановлении взорванной церкви; оставить церковь в руинах означает признать победу разрушителей, кем бы они ни были, сказал он; и теперь на месте взорванной церкви появилась новая, красивее прежней — улучшенное жилье для Бога и для падре, сказал доктор Ордус, не сумевший, в отличие от падре, добиться помощи для больницы.

Если падре собирается разговаривать со мной в присутствии сеньоры Бланки, то вряд ли Отилия поведала ему мою историю про ограду и лестницу. Отилия, тебе не пришлось бы страдать от моих признаний, окажись ты на моем месте. Но о чем, в таком случае, хочет говорить со мной падре? Мы пьем кофе, не произнося ни слова. Через матовое стекло можно различить нечеткое пятно площади, высокие дубы по ее краю и внушительное здание мэрии. Площадь представляет собой нечто вроде наклоненного вниз прямоугольника: мы со всеми церковными строениями наверху, мэрия внизу.

— А если это повторится? — спрашивает падре. — Если на эту площадь опять явятся партизаны?

— Не думаю, — говорю я, — в этот раз — не думаю.

На площади раздаются какие-то крики. Сеньора Бланка не меняется в лице, она пьет кофе с таким видом, будто витает в облаках.

— Я только хотел просить вас, Исмаэль, зайти ко мне снова, и как можно скорее. Заходите по дружбе или для исповеди, как угодно, но не забывайте меня, что с вами происходит? Если я не захожу к вам сам, то только из-за всех нынешних событий, из-за того, что началось вчера и продолжится завтра, из-за несчастий этого многострадального города. У нас нет больше права иметь друзей. Мы должны бороться и молиться даже во сне. Но двери церкви открыты для каждого, мой долг принять каждую заблудшую овцу.