Эвелио Росеро - Война

Теперь мы все бежали в разные стороны, и некоторые, как и я, бежали и возвращались в одном направлении, не советуясь друг с другом, как незнакомые люди. И тут я вспомнил про Отилию и остановился. Посмотрел вокруг. Чудовищный взрыв прогремел на краю площади, в самом сердце города, сероватое облако дыма рассеялось, и никого уже не было видно, только одинокая собака вынырнула из клубов пыли, она хромала на одну лапу и выла. Я пытался хоть где-нибудь разглядеть людей: никого. Я был один. Новый взрыв, еще более оглушительный, сотряс воздух на другом конце площади, недалеко от школы. И тогда я пошел к школе, подгоняемый тяжелым предчувствием, — я думал, что найду Отилию именно там, в самом опасном месте боя, в школе. Если ей пришло в голову искать меня в доме падре, почему она не могла отправиться в школу?

— Куда вы, учитель? — закричала сеньора Бланка в приоткрытую дверь. Из-за двери высунулась только половина ее белого лица. — Идите сюда, спрячьтесь, только быстрей.

Я нерешительно пошел к приходскому дому. Стрельба усиливалась со всех сторон, и вблизи, и вдали. В нескольких метрах от меня пробежала горстка солдат. Один из них, бежавший, видимо, спиной, налетел на меня и ударил в плечо; я покачнулся и чуть не пропахал землю носом. Так я оказался прямо перед белым перекошенным лицом сеньоры Бланки.

— Я ищу Отилию, — сказал я.

— Она наверняка уже дома, ждет вас. Не надо рисковать, учитель. Заходите или я закрываю. Вы только послушайте, какая стрельба.

— А если Отилия в школе?

— Не будьте упрямцем.

И тут я снова пожалел о былой своей памяти: только теперь я вспомнил слова Рея о том, что он посоветовал Отилии искать меня в доме бразильца. Туда я и поспешил под крики сеньоры Бланки, пытавшейся меня остановить:

— Вас убьют, — кричала она.

Добравшись до дома Жеральдины, я увидел, что дверная решетка, как и дверь, заперта на цепь и висячий замок. Моя дверь тоже — засов был задвинут изнутри; напрасно я стучал и кричал, чтобы мне открыли. Я испугался, сообразив, что, если бы Отилия была дома, она бы уже наверняка мне открыла, но не хотел додумывать эту мысль. Может, она просто меня не слышит. А дочь Султаны там, внутри, или ушла?

Из-за двери доносится плач.

— Это я, открой скорей.

Никакого ответа.

На углу улицы, недалеко от меня — я стою, прижавшись лбом и ладонями к деревянной двери, — появляется еще одна группа солдат. Это не солдаты, понимаю я, чуть повернув голову. Семь-десять человек в камуфляжной форме, но в болотных сапогах — это партизаны. Они тоже видят меня, прижавшегося к двери, и знают, что я вижу их. Видимо, они направляются ко мне, но тут их накрывает, полностью отвлекая, автоматная очередь с противоположного угла улицы; они бегут в ту сторону, согнувшись, прицеливаясь из винтовок, но самый последний останавливается на секунду и в эту секунду оборачивается ко мне, как будто хочет мне что-то сказать, как будто узнал меня и уже открыл рот, чтобы спросить, я это или не я, но он молчит, молчит, он скажет мне что-нибудь? я вижу, словно сквозь пелену тумана, молодое угрюмое лицо, горящие, как угли, глаза; он подносит руку к поясу и не сильно, по дуге, бросает в мою сторону что-то похожее на камень. Граната, Боже мой, кричу я в душе, я сейчас умру? Мы оба следим за траекторией гранаты, она падает, один раз подскакивает и, не взрываясь, крутится, как обыкновенный камень, в трех-четырех метрах от моего дома, как раз между дверью Жеральдины и моей, на краю тротуара. Парень секунду зачарованно смотрит на нее и наконец говорит, и его слова звучат на всю улицу, как поздравление: «Ух какое везение, дедуля, купи себе лотерейный билет». По простоте душевной я чувствую, что должен ему что-то ответить и собираюсь сказать: да, повезло, правда? но его уже и след простыл.

И тут открывается дверь моего дома. За ней стоит плачущая дочка Султаны:

— А моя мама? — спрашивает она. — Я поищу маму?

— Пока нельзя, — говорю я.

Войдя в дом, я закрываю за собой дверь. Я все еще думаю о невзорвавшейся гранате. Она еще может взорваться и разрушить фасад дома и даже весь дом. Я поспешно иду к двери в сад. Там тоже слышны выстрелы, взрывы. Я спешу обратно, плачущая девушка не отстает от меня ни на шаг, вбегаю в свою комнату и, словно со стороны, наблюдаю, как заглядываю под кровать, снова иду в сад, ищу на кухне, в комнате нашей дочери, в ванной.

— А Отилия? — спрашиваю я. — Отилия не приходила?

Нет, говорит девушка, и повторяет, качая головой и не переставая плакать, не приходила.

Некоторое время мы метались по дому, спасаясь от взрывов, от их близости, втянутые в их бешеную круговерть, и, наконец, остановились у окна гостиной, откуда урывками завороженно наблюдаем за противниками, не отличая, кто из какой армии — все лица одинаково зверские; мы чувствуем, как они, пригнув головы, пробираются под нашими окнами, то крадучись, то бегом, то что-то горланя, то потерянные, словно онемевшие, но всякий раз — под аккомпанемент топающих сапог, прерывистого дыхания и проклятий. Нас подбрасывает взрыв еще большей силы, теперь уже из сада; толстое раскрашенное стекло на восьмиугольных настенных часах — рекламной продукции Алка-Зельтцер, приобретенной Отилией в Попайане, — покрывается тысячью трещин, и стрелки навеки замирают ровно на пяти часах. Я бегу по коридору к двери в сад, не думая об опасности; как я могу о ней думать, если война пришла уже и в мой дом. Половина фонтана из ошлифованного камня исчезла; на блестящем мокром дне еще подрагивают золотые рыбки, что с ними делать? собрать? что подумает Отилия — задаю я себе нелепый вопрос, — когда увидит такую разруху? Я подбираю рыбок, одну за другой, и выкидываю подальше, размахнувшись со всего плеча, чтобы Отилия не увидела своих рыбок мертвыми.

В глубине сада дымится разбитая на две части ограда, отделяющая наш участок от участка бразильца, — в проломе уместятся два человека, куски лестницы разбросаны по всей округе, лежат вырванные из земли цветы, глиняные горшки превратились в пыль; часть ствола одного из апельсиновых деревьев треснула по всей длине и отогнулась на несколько сантиметров, она все еще дрожит и вибрирует, как струна арфы; сад усыпан грудами раздавленных апельсинов, похожих на россыпь странных желтых капель. И вдруг, уже не веря глазам, я вижу неясные силуэты четверых или шестерых солдат — балансируя на бегу, они семенят по ограде, это солдаты? Да, солдаты. Они спрыгивают в мой сад, держа меня под прицелом, я улавливаю запах пота, хриплое дыхание; кто-то из них спрашивает, где дверь на улицу, я показываю и торопливо иду за ними по коридору. В гостиной кричит Кристина: закрыв лицо руками, она ждет, что ее сейчас убьют. Один из солдат, последний, тот, что ближе к нам, кажется, с ней знаком. Я вижу, как необычно пристально он на нее смотрит. «Спрячьтесь под стол, — кричит он ей, — прижмитесь к полу», — и бежит за остальными. Я знаю, что должен что-то сказать солдатам, предупредить их, спросить о чем-то, но ничего не могу вспомнить. Мы подходим к двери, они осторожно ее открывают. Выглядывают, смотрят по сторонам и выходят. «Закройте дверь», — кричат они мне. Я закрываю, но что же я должен был им сказать? граната, вспоминаю я, но в это время другой чудовищный взрыв, снова где-то в саду, отвлекает меня. «Ты что, не слышала? — кричу я Кристине. — Прячься!» — «Куда?» — жалобно спрашивает она. «Куда угодно, — кричу я, — под землю».