Эвелио Росеро - Война

Из сада валит дым — длинный удушливый шлейф, стремительно вползает в коридор. Я бегу в сад сквозь эту спираль; мне виден верхний край ограды, и я внимательно его осматриваю: вполне возможно, что солдат будут преследовать и вместо них натолкнутся на меня, но это не важно, лучше умереть дома, чем на улице. Я вспоминаю Отилию, и смесь страха и злости заставляет меня остановиться прямо в стенном проломе, как будто это меня защитит. Теперь дым валит от другого дерева, горящего, со срезанной кроной; ниже, на белоснежной древесине ободранного ствола я вижу пятно крови, а на корнях — насаженный на отколовшиеся щепки труп кота. Я берусь за голову, перед глазами все идет кругом, а в центре, прямо передо мной, без всякой ограды красуется дом Жеральдины, истинная ирония судьбы — этот пролом, через который я могу отлично видеть весь парк Жеральдины, с террасой и круглым бассейном, и не только видеть, но и зайти в него, но о чем я сейчас думаю? Господи, о голой Жеральдине! Отилия сейчас в этом доме? По другую сторону ограды безлюдно, сквозь сад ничего нельзя рассмотреть. Выстрелы на улице раздаются все реже. Вдалеке, в самом эпицентре криков, возле белого шпиля церкви, поднимаются со всех сторон спирали дыма. Я захожу на соседский участок; он пострадал меньше моего, если не считать исчезнувших гуакамайо, они больше не смеются и не прогуливаются взад-вперед, впрочем, вскоре я их вижу: их окоченевшие трупы плавают в бассейне. Я захожу в дом через террасу. Стеклянная дверь в сад распахнута настежь. «Есть тут кто-нибудь? — кричу я. — Отилия? Ты здесь?»

Кто-то или что-то копошится у меня за спиной, с замиранием сердца я оборачиваюсь. И вижу двух наших кур, сбежавших на участок бразильца, столь же невозмутимых, сколь нежданных; им повезло больше, чем гуакамайо, и теперь они что-то терпеливо поклевывают вокруг себя. Глядя на них, я вспоминаю о маэстро Клаудино, о данном ему обещании.

Я нахожу Жеральдину в той же маленькой гостиной, где недавно с ней здоровался. Она по-прежнему сидит в кресле, по-прежнему в трауре, по-прежнему, словно против воли, погруженная в воспоминания о любимых, ставшие от тоски еще более затягивающими, невыносимыми и сокрушительными. Ее руки лежат на коленях, глаза пусты — воплощение бесконечной боли. День клонится к вечеру, за окнами война, поэтому даже обычные густые сумерки мрачнее окутывают все вокруг. Рядом с Жеральдиной сидят еще несколько призраков — эти женщины молятся Деве Марии, они шепчут свои вопросы и ответы, я вклиниваюсь в их молитву. Они не обращают на меня внимания. Тщетно пытаюсь разглядеть среди них Отилию. И понимаю, что, если бы Отилия молилась с ними, она бы уже ко мне подошла. «А где Отилия?» — все-таки спрашиваю я. Они продолжают невнятно бормотать.

— Она заходила, сеньор, — без всяких эмоций отвечает голос Жеральдины, — заходила и ушла.

Я опять возвращаюсь домой, все тем же путем. Иду на кухню варить кофе, сажусь и жду, когда закипит в кастрюльке вода. Она закипает, но я не двигаюсь с места. Вода полностью выкипает, кастрюлька начинает пригорать: с ее дна поднимается тонкая лента дыма, и я вспоминаю горящее дерево и труп кота. Ладно, приготовить кофе я не смог; выключаю плиту; а время? сколько прошло времени? выстрелов больше не слышно; как теперь, с этого момента, будет течь время, мое время? грохот боя затих, только изредка чьи-то причитания вдалеке, словно не имеющие к нам отношения, кто-то кого-то зовет, выкрикивает имя, какое-то имя, топот бегущих ног, неразборчивые звуки, но и они стихают и сменяются абсолютной тишиной. Темнеет, тени подступают со всех сторон, а с ними одиночество. Я предпринимаю еще одну попытку сварить кофе, подношу кастрюльку к крану, но выясняется, что нет воды, света тоже нет, упустил ты возможность выпить кофе, Исмаэль, и кто знает, когда теперь дадут воду и свет; а что сделала бы на твоем месте Отилия? Зачерпнула бы оставшейся в фонтане воды, растопила бы угольную печь и немного скрасила нашу жизнь, сварив нам кофе посреди побоища, но я не двигаюсь с места, наступила ночь, и слышно, как на улице что-то объявляют в громкоговоритель. Всем немедленно вынести из домов раненых, если они есть, если нет — оставаться в домах до тех пор, пока не нормализуется ситуация, именно так объявляет бесстрастный голос: «Пока не нормализуется ситуация. Бандитов мы уже отогнали».

Только жалобный плач раздается в ответ где-то в глубине дома. Кристина, думаю я. Это имя выводит меня, наконец, из полного ступора, в который я впал. Я ищу в кухонных ящиках свечу. Тщетно. Придется пробираться по собственному дому на ощупь; бреду в свою комнату — мы с Отилией делим ее с этим древним деревянным святым, Антонием, своего рода алтарем, в котором хранятся свечи и спички. В темноте снова слышен плач; конечно, это плачет девушка, но в комнате ее нет. Руки у меня дрожат, я с трудом зажигаю свечу. С этим огоньком я брожу по дому и зову Кристину. Оказывается, она забралась в комнату нашей дочери — сюда я не заходил несколько лет, обычно только Отилия молится здесь за всех: «Здесь мы ближе к нашей дочери», — так она говорила.

— Кристина! — кричу я. — Ты ранена?

— Нет, — отвечает она наконец и вылезает из-под кровати.

После всего, что случилось, после всего, что творится вокруг, я чувствую ужас и отвращение к самому себе, потому что вольно или невольно замечаю в скудном пламени свечи задравшееся платье, худенькие бледные бедра, темную поросль между ног; лицо Кристины залито слезами, она снова испуганно спрашивает: «А мама?». Она прижимает к себе старого плюшевого медведя моей дочери. Совсем девчонка, могла бы быть моей внучкой.

— Если хочешь, можешь пойти ее искать, — говорю я. — Хочешь вернуться, возвращайся, не хочешь — не возвращайся, только перестань плакать.

— Но как? — с трудом отвечает она. — Слезы сами текут.

— Сейчас не время плакать, Кристина. Я не предлагаю тебе смеяться, я только говорю, что поиски тех, кого мы ищем, требуют сил. А от слез слабеешь.

То же самое я повторяю себе самому.

Она выходит из дома, громко хлопнув дверью, и убегает в ночь — в ночь, которая вынуждена расстилаться над землей так же, как улица: в безлюдье. Я сижу на кровати дочери, со свечой в руке, и чувствую, как капает мне на руку воск, как гаснет в пальцах фитиль, как воняет моей собственной паленой кожей — и так до рассвета. Ты не вернулась, Отилия, ни раньше меня, ни позже. Придется снова идти тебя искать, но куда? куда ты могла пойти искать меня?

Я слышу: запели птицы, запели, несмотря ни на что. Передо мной проступает сад, рассеченный частицами света; утро сегодня бледное; на кухне мяукают уцелевшие коты. Я делаю то же, что сделала бы Отилия: даю им хлеба с молоком и сам завтракаю тем же; я один из твоих котов, думаю я, и вспоминаю про мертвого кота; нужно его закопать, чтобы ты, Отилия, не увидела его мертвым. Я иду к дереву: растерзанный кот на месте, и я хороню его под деревом. Лачуга маэстро Клаудино — последнее пристанище, куда ты могла пойти меня искать, Отилия, я ведь рассказал тебе, что хочу подарить маэстро курицу, — значит, ты там: там тебя застала война, там тебя застану и я, и отправлюсь туда немедленно, повторяю я с уверенностью, с упрямством, похожим на свет в густом тумане, который люди называют надеждой.