Мадлен Тьен - Не говори, что у нас ничего нет

Они странствуют и странствуют, но год за годом пустыня Такла-Макан подтачивает их — их одежду, их обувь, их веру, пока и фотография не рассыпается. Даже слезы их покидают: жаркое солнце тут же высушивает влагу, оставляя лишь хлопья соли. Да Вэй говорит жене, что пора возвращаться домой, а та отвечает: «Скажи, где наш дом, и я пойду». Они хотят принести духам жертву за свое потерянное дитя, но у них ничего нет — ни денег, ни вещей. На дворе 1988 год, и на бывшем Великом Шелковом пути больше не встретишь ни торговца, ни каравана верблюдов, и бессчетные селения безлюдны.

Они находят в пустыне укрытый туманом голубой оазис, где меж ними вьется птичья песня. Это кажется краем света, но на самом деле это древний город Хотан, потому что они дошли до юго-западной окраины пустыни Такла-Макан. Да Вэй думает о своих потерянных братьях, о Четвертом Мая и теперь — о собственном дитяти, о девочке по имени Чжу Ли, и гадает, не станут ли они с женой последними, кто прошел через эти ворота. Где же будущее? Если они продолжат идти на запад, то достигнут спорных земель Кашмира. Повернуть назад или идти дальше? Какой стороне они принадлежат? На стенах школы кто-то вывел письмо — или, может, стихотворение, — и слова были такие:

У жены его больше нет фотографии, чтобы показывать встречным, и она просто сползает по стене, выбившись из сил. Вьющийся водопад ее волос вырвался из своих пут.

Да Вэй касается слов на стене. Вот новых звезд иероглифы, / Которым пять тысяч лет, / То пристальные очи тех, кто придет на свет после нас…

«Я знаю, что ее нет, — говорит его жена. — Я это знаю, но как я могу ее отпустить?»

На школьном дворе юноша играет музыку. Он играет на скрипке — тут ее называют цзяо ти цинь, «малый подъемный цинь», и Да Вэй узнает пьесу. Концерт Баха ре-мажор для двух скрипок — но юноша играет один, контрапункт пропал — а может, его никогда и не было. Да Вэй думает об отцовском долге: должны быть какие-то денежные дары, чтобы благополучно сопроводить дочь через нижний мир, апельсины, чтобы полакомиться, шелка, чтобы прикрыться. Его карманы пусты, и ему стыдно, что ему нечего ей дать — ни в этой жизни, ни в следующей. И эта музыка, и огромное расстояние, которое она преодолела, его потрясают. Он хочет велеть дочери возвращаться домой, но дороги уже проложены по-новому, и все в этой стране ему незнакомо; если она повернет обратно к городам на побережье, она может заблудиться. Как же ему ей помочь? Почему он так бессилен? Да Вэй слышит контрапункт как наяву, мелодическую линию, насквозь ему знакомую, заслушанную раз за разом по радио, откуда она неслась в надежное укрытие воздуха. Я принес в этот мир лишь бумагу, веревку да тень… Выживая в настоящем, не пожертвовали ли они будущим? Мир, в который он некогда верил, вновь сменил облик.

Его дочь так давно их покинула. Но сам он не знает, как быть свободным.

«Помоги мне, — говорит его жена. — Помоги мне ее отпустить».

Воробушек закрыл тетрадь. Он слышал журчание лившейся откуда-то музыки — не выключенное радио, воспоминание. Чжу Ли, произнес он. И слушал, как воздух ему отвечает.

Ай Мин села на постели. Она слышала — по дому кружит запись баховского Концерта для двух скрипок, начинается, а затем вновь умолкает. Тихонько выбравшись из комнаты, она увидела, что отец сидит на полу к ней спиной. Он поднял иголку проигрывателя, задержал, словно никак не мог что-то для себя решить, а затем поставил обратно. Первое напряжение звука, воздух, предварявший музыку, с треском поднимался словно бы из самого пола. Ойстрах играл вместе с сыном, и две скрипки кружили друг вокруг друга, порой настороженно, порой сурово обвиняя, обнажая алчность — но также и огромное чувство, для которого у Ай Мин не было даже слова. Она смотрела, как отец размышляет о Пекине — и о будущем. Что, если бы предопределения не существовало, подумала она. Что бы это был за мир? Что, если бы все — или хоть что-то — способно было бы меняться и начинать заново?

От их двухкомнатной квартиры у моста Мусиди, в традиционном пекинском хутуне — лабиринте тесно застроенных переулочков — до площади Тяньаньмэнь было всего пятнадцать минут. Всего пятнадцать минут — но, когда Ай Мин ехала на велосипеде вниз по широкому бульвару, она словно улетала в открытый космос. В детстве она, должно быть, видела тысячи фотографий этой площади, однако реальность оказалась беспощадно современна: призрачные парочки, длинноволосые гуляки, подростки, подпевающие рок-музыке: «Мир — помойка!» Маленькие дети ковыляли мимо в пуховых курточках, неспешно, как их бабушки и дедушки, будто в их распоряжении было все время мира. Полуденный ветер нынче пробирал недобро — апрель никак не мог распрощаться с зимой.

Ай Мин поставила велосипед на тормоз, села на тротуар и принялась с видом собственницы наблюдать за Тяньаньмэнь. Сколько она себя помнила, правильное и неправильное партия помечала цветом. Истина и красота, к примеру, были хун (красными), а преступность и двуличие — хей (черными). Мать ее была красной, отец — черным. Но Пекин, место упокоения Председателя Мао, был цвета верблюжьей шкуры. Красный жил лишь в государственном флаге да на партийных транспарантах, но весь этот красный не мог и самой крошечной бреши пробить во всем этом желтом. Порой ветер приносил песок из пустыни Гоби, и пыль въедалась во все подряд — не только в чувства, но и в пищу, так что шелковистый тофу на вкус делался хрустящим.

— Да ладно, — шептал юноша, — чего ты?

А девушка, лежавшая головой у него на плече, сказала:

— Если она тебе нравится, просто скажи мне честно. Я не старомодная. Глупостей делать не стану…

Ай Мин закрыла глаза и притворилась, будто не подслушивает. Люди в Пекине совсем другие, подумала она. В них есть неожиданное чувство собственного достоинства, они более тонкие и вместе с тем более склонные питать надежды существа.

Сегодня Ай Мин исполнялось восемнадцать. Она расплела косы, чтобы больше походить на городских девушек. Проезжая по восьмиполосному проспекту Чанъаньцзе, она чувствовала, как плывет следом мягкая тяжесть ее волос. Вчера, вместо того чтобы учиться, она перешила свое лучшее платье, и теперь ситец плотно обтягивал груди и бедра и как будто бы стал лучше их сдерживать. Посередине площади она подняла глаза на охряное небо и подумала: «Слушай, мир: я желаю верить».

Одной ей вовсе не было одиноко. Она словно шагала по волшебной электронной плате, дарившей ей силы. Но позже, в сумерках, когда она встретилась с родителями на северном конце площади и они отправились в любимое кафе Ай Мин, «Товарищ варвара», у нее появилось чувство, будто ей сдавливают легкие. Мать излучала беспокойство — или, быть может, попросту сожаление. После ужина, когда Лин заплатила за то, чтобы их сфотографировали на фоне ворот Тяньаньмэнь, Ай Мин вдруг представила себе, как они, должно быть, все выглядят со стороны: Воробушек, рабочий с завода, Лин, прилежный партийный кадр, и сама Ай Мин — студентка-отличница. Они даже одевались в блеклые, смирные цвета, подобающие образцовой семье.