Мадлен Тьен - Не говори, что у нас ничего нет

Кай уткнулся губами ему в плечо и в шею. Так они и лежали, не в силах двинуться вперед, не в силах продолжить.

— Ты правду сказал, — сказал Кай. — Я любил ее. Я вас обоих любил.

— Ничего постыдного в этом не было.

— Нет, — тихо сказал Кай. — Но я стыдился.

— Мы были молоды.

— То был особый род любви — но я тогда не понял.

— Если тебе выпадет шанс отправиться в Америку — езжай. Не упускай возможности. После всего, что ты повидал, после всего, что было сделано, не оборачивайся. Твоя семья, да и Чжу Ли, сказали бы то же самое.

Кай кивнул.

Плачет он, что ли, подумал Воробушек. Алкоголь и сигареты прочистили его мысли и обострили желание. Он знал — не с чего рыдать. Они были счастливцами, они прозрели сквозь иллюзию. Даже если в стране все так и продолжится, их никогда уже не заставят забыть. Я вас обоих любил, подумал Воробушек. Я вас обоих люблю.

— Прости, Воробушек, — сказал Кай. — Я чем угодно пожертвовал бы, чтобы быть другим человеком. Пожалуйста. Пожалуйста, позволь мне помочь тебе уехать.

— Нет, — сказал Воробушек. Чжу Ли тут, подумал он. А композитор давным-давно исчез, только вот сам Воробушек сразу этого не понял. Но стоило только посмотреть на его усталые, мозолистые руки, чтобы понять. — Моя жизнь — тут.

Десять лет спустя, в Шанхайской консерватории, Ай Мин шла, словно против ветра, против всякого рода музыки: трели и перкуссия, скрипка повторяет флотилию нот… Тихая Птичка шагал впереди. В новых брюках, небесно-голубой рубашке и кожаных туфлях, которые подарила ему Лин на Новый 1988 год, отец казался выше. Но, может, так выглядело только потому, что в своей обычной одежде, форме Хойчжоусского полупроводникового завода № 1, Воробушек вечно сутулился.

Отец взбежал по узкой дорожке консерватории, словно кто-то впереди его позвал.

За спиной у Ай Мин Папаша Лютня простонал:

— Ой-ё! У этих молодых пианистов вообще никакого понятия о контрапункте. Быстрее да громче, вот и все, что их интересует.

— Но красиво же, дедушка.

— Потому что слуха у тебя нет. И не было никогда, бедняжка.

Что было чистой правдой. Не далее как прошлым вечером он попытался поучить ее играть на эрху, а кончилось тем, что он орал: «Как может будущий ученый не держать ритм в четыре четверти?! Да даже вол это сможет!»

Теперь же Ай Мин взяла его за тонкую и сухую, как бумага, руку. Папаша Лютня отрастил животик, но ноги у него не пополнели, и напоминал он грушу, наколотую на зубочистки. Она боялась — вдруг он перевернется и его затопчут.

— Эй, ты! Юный Воробушек! А ну, помедленней! — проорал он.

Когда отец обернулся, Ай Мин представила себе воробушка, каким он, верно, был в детстве — вспышка песни и шорох перышек. Большая Матушка ей рассказывала, что в начале шестидесятых студентов консерватории послали на поля воевать с птицами. Они громко и вразнобой играли на своих инструментах с утра до вечера, чтобы ни одна пичужка не могла сесть на поле и клевать зерно. День за днем тысячи павших от изнеможения воробьев сыпались с неба замертво. «Очередной акт заботы со стороны Председателя Мао, — мрачно сказала Большая Матушка. — А еще говорят, будто от западной музыки никто не умер».

Теперь-то уж точно подобного варварства не случилось бы. Дабы отпраздновать начало 1988 года, Большая Матушка подарила ей новогодний календарь с надписью «Счастье грядет», выведенной плавными иероглифами над пухлыми личиками божеств Хэ-Хээрсянь. Сейчас, ведя за руку Папашу Лютню, она вспомнила эти слова и приободрилась. Счастье грядет. Хорошенькие скрипачки в ярких платьицах расступались перед ними. Хотела бы я быть музыкантом, подумала Ай Мин, просто чтобы так выглядеть. Но увы, она всегда предпочитала разбирать на части проигрыватель, а не слушать какую-нибудь старую сонату.

— Ох-хо, — сказал Папаша Лютня. — Старый пердун выдохся.

— А ты не спеши. Никуда мы не идем.

— Святая правда, святая правда.

Тихая Птичка стоял на месте и терпеливо ждал, словно существовал в ином измерении, где не было места несущимся мимо студентам. Они как электричество, восторженно подумала Ай Мин, шкворчащие электроны, а отец — реле. Или они время, а он — пространство. Ай Мин помнила, как, еще при жизни Председателя Мао, регулярно писала на отца критики. («Я плачу горючими слезами, сознавая, что я дочь вредительского элемента, агента капитализма…» «На этой войне штатских нет!») Она была тогда совсем еще ребенком, и отцу приходилось помогать ей выписывать самые хитрые иероглифы. Когда к власти пришел Председатель Дэн, подобного рода критики вышли из обихода. Они с отцом никогда о них не говорили. Сейчас было почти смешно вспоминать, как она честила его змеей или демоном — или даже змеедемоном — и что с такой легкостью от него отрекалась. Он научил ее защищаться, прячась за шумом.

— Зачем мы вообще сюда пришли? — спросила Ай Мин. — От консерватории ему только грустно становится.

— Ну, я тут ни при чем. Твой отец сам сюда хотел. У него, видишь ли, тут старые приятели.

Но никаких старых приятелей тут не оказалось — во всяком случае таких, чтобы вышли его встретить. В поисках кого-то он зашел в одно здание, вышел из другого, а они с Папашей Лютней тем временем ждали его под разными деревьями в цвету. Прежде чем они ушли, отец зашел в одну из репетиционных. Ай Мин сидела на стуле в уголке и — впервые в жизни — слушала, как отец играет на пианино, она даже не осознавала толком, что он это умеет. Все его тело, то, как он двигался, стало другим. Большинство пьес она узнала по пластинкам (Шестая партита Баха, Куперен, Шостакович), но была и еще одна — сложное произведение, словно распадавшееся на части по мере звучания, удлинявшееся, даже исчезая, полифония столь неизмеримо прекрасная, что Ай Мин покрылась мурашками. Когда музыка умолкла, на глаза Ай Мин навернулись слезы.

Спустя мгновение отец отодвинул стул и беззвучно закрыл рояль.

— Чья это музыка? — спросила она.

Он обернулся к ней и улыбнулся. Ай Мин тоже неуверенно ухмыльнулась. Она ощутила, как комнату заполняет невыразимая печаль.

— Да так, ничего особенного, — сказал Воробушек.

— Ничего особенного?

Он встал и подошел к стене.

— Моя, — сказал он.

Свет был выключен и загорелся, когда он нажал на выключатель, и он недоуменно уставился на лампы на потолке и снова щелкнул кнопкой. На стене черной тушью был аккуратно выведен номер «103».

— В смысле — твоя?

— Моя, — сказал он, обращаясь скорее к выключателю, чем к ней. — Музыка, которую я написал давным-давно, кусок симфонии, которую я так и не закончил.

Он вышел. Во внутреннем дворе все цвета поблекли от яростного сияния солнца.

— Я и не думал, что вспомню, был уверен, что за все эти годы она полностью исчезла.