Мадлен Тьен - Не говори, что у нас ничего нет

Ай Мин последовала за ним наружу; музыка все кружила у нее в голове.

Она дивилась, как много мог знать — и забыть — человек. Отец смотрел на рояль как на единственную реально существующую вещь в комнате — словно все и вся, включая его самого, было не более чем иллюзией, сном.

С того самого мига, как она впервые заглянула в чрево радиоприемника, Ай Мин уже знала свое призвание: изучать информатику в Пекинском университете и стоять на передовой развития технологий. Разве не всем это было очевидно? Когда-нибудь компьютеры будут держать на своих плечах половину неба.

Ай Мин было шесть, когда она торжественно объявила это домашним. Отец продолжил есть, но Большая Матушка зааплодировала, сказав: «Так, оказывается, не все в этом доме еще одной ногой в могиле». В том, 1977 году, конкурс на поступление был жуткий: вступительные экзамены писало больше пяти миллионов человек, соперничавших за двести тысяч драгоценных мест. Председатель Дэн Сяопин вновь открыл право на поступление для всех, и впервые с 1966 года партия не отбирала абитуриентов. Во время студенческих демонстраций в городке Ай Мин даже несла транспарант («Народ любит студентов!»). И как же упоительно это было! Умирать от усталости из-за зубрежки — и все же упорно бодрствовать всему назло. В день экзаменов, когда первые колокола сообщили о начавшихся испытаниях, все в городе замерло — ни дорожного движения, ни шума, ни свар, даже Большая Матушка перестала орать на прохожих. Много недель спустя, когда объявили результаты, первокурсники стали новыми героями — юноши и девушки, потевшие над книгами, а не над плугами, вскидывавшие вверх не только красную книжку, но огромные стопки возможностей, шатко возносившиеся к небесам. Их разумы были бесконечно растущими заводами, прогрызавшимися сквозь сырой материал и выплевавшими ответы. Получить образование, думала Ай Мин, потрясающе. Уехать когда-нибудь в Пекинский университет — значило бы получить свободу.

В 1988-м, целый год проучившись по шестнадцать часов в день, Ай Мин наконец довелось в свой черед выдержать три дня испытаний по девяти предметам. Счастье грядет, сказала она себе. Первый вопрос в сочинении был «Свет и тень: «Всё разнообразие, вся прелесть, вся красота жизни слагается из тени и света» (Лев Толстой). Ваше мнение». Второй был «Опишите философию, выраженную в «Стихотворении об Усин» Жуань Юаня». Она написала в ответе на каждый больше девятисот иероглифов, и к концу первого дня от нервного истощения ее разбирал смех. Лампы над головой отвлекали своей яркостью, словно посылая в глаза сигнал тревоги. За экзаменом последовали нескончаемое ожидание, слезы, бессонница и истерики. Впечатляющий набранный балл внушил ей было надежды, но в конце концов, хоть Ай Мин и прошла в Южно-Китайский технологический университет, ей не хватило баллов ни на Пекинский университет, ни на Цинхуа, ни на третий по предпочтительности вариант — Фудань. Уехать из провинции ей бы не удалось. Всю неделю товарищи соседи из кожи вон лезли, поздравляя ее отца, бабушку и дедушку — потому что Ай Мин единственная из Холодной Канавы ехала учиться в университет. Соседям было не понять, отчего Ай Мин безутешно лежала, свернувшись калачиком в своей комнате и выплакивая все глаза.

Тихая Птичка дал ей только два совета. Учись хорошо. И: Лучше быть осторожной.

Они ужинали, и Ай Мин, еще не прорыдавшись, сказала:

— Ох, пап! Ну какой смысл быть робкой?

Воробушек прожевал свой помидор и воздержался от ответа в стиле Большой Матушки («Тоже мне, новое поколение! Думаете, жизнь повидали. Да без вас давно уже велосипед изобрели!») — да и вообще от ответа. Порой отцовское молчание казалось Ай Мин еще одним человеком рядом. Молчание было живым — как игрушка, по которой можно просто колотить и колотить. Однажды, когда ей было двенадцать, она спросила: «Пап, а музыка, которую ты писал, она была преступная?» Он сумел ответить ей лишь: «Не знаю». Той же ночью он нарисовал на входной двери новый транспарант, на котором было выведено «Да всходит Красное Солнце десять тысяч лет» — транспарант получился старательным и пустым, как застывшая улыбка. С тем же успехом он мог написать «Радость!» на пластиковом ведре.

— Хороший вопрос! — выкрикнула Большая Матушка.

— Седьмая симфония фа-минор, «Робкая», — прошептал Папаша Лютня и сам захихикал стариковской шутке.

Он перегнулся через заставленный стол, чтобы утереть ей слезы, и вместо этого размазал ей их по всей щеке.

На пенсии Папаша Лютня был всех довольней. Он вечно по чему-нибудь барабанил и играл старинную музыку, и Воробушка тоже заставлял играть музыку, хоть Воробушек и говорил, что руки у него никчемные. Папаша Лютня был очень смешной старичок, слишком полный для своих костлявых ножек. Большая Матушка порой с нежностью его бранила: «Чем хуже я тебя вижу, тем больше ты мне нравишься». По утрам, если было солнце, они сидели на улице, словно дракон и феникс или словно пара цветистых портретов Маркса и Энгельса: Большая Матушка — с закатанными штанинами, чтобы погреть на солнышке колени, а Папаша Лютня — с закатанным жилетом, чтобы погреть живот.

Ай Мин встала убрать со стола. Пока не пришли результаты вступительных, 1988-й был годом процветания: дважды в неделю на столе появлялось мясо, а еще у них были швейная машинка, диван, последняя модель радиоприемника «Красный Светоч» и по отличному велосипеду у каждого члена семьи. У мамы был собственный телевизор. Ее только что повысили до редактора новостей на «Радио Пекина» и перевели в столицу. Когда в Холодную Канаву прибыли результаты вступительных, Ай Мин поняла, что счастье и впрямь грядет — вот только ее оно что-то обошло.

К тому моменту, как она домыла посуду, левый глаз у нее так опух от слез, что даже не открывался.

Она присоединилась к Воробушку, который ждал во дворе с проигрывателем. Там же были и сколько-то соседских ребятишек — играли в карты, смешно перемазавшись соусом для барбекю. Они бранились между собой, и Ай Мин очень хотелось закидать их грязью. Был воскресный вечер, единственный в году, когда ей разрешалось слушать западную музыку — хотя, по правде говоря, все эти годы она всего лишь составляла отцу компанию. Неужели отец правда верил, что ей охота часами слушать мучительное бурчание Шостаковича? От его Десятой симфонии сразу же становилось ясно, что жизнь — тлен.

— Пап, ты выбирай.

Она уповала лишь на то, что он не выберет Баха, от тревожных фуг которого у нее было ощущение, будто ее сунули в бочку и скатывают с горы.

— М-м, — сказал Воробушек, скручивая себе папиросы. Табак, особый синьцзянский, влажно пах землей. — Прокофьева? — предложил он.

— Я принесу.