Мадлен Тьен - Не говори, что у нас ничего нет

Глоток за глотком вино ослабляло их сдержанность. Кай рассказал, что в Пекине в 1968-м по новой начались собрания борьбы. Массовые разоблачения переместились на стадионы. Он видел, как на глазах у тысячи хунвейбинов унижали и пытали студента.

— Что он натворил?

— Он говорил, что детей политических преступников преследовать не стоит. Что классовое положение не должно передаваться из поколения в поколение.

Дети политических преступников. Как Чжу Ли. Как Ай Мин.

— И каково было его наказание?

Кай, удивившись такому вопросу, повернул голову.

— Он умер.

Когда Воробушек спросил, как он умер, Кай сказал просто:

— Его застрелили.

Кай утер губы.

— Одзава обещал нескольких из нас вывезти в Америку. Я надеюсь, что…

В последний раз, когда они были наедине, Шанхай стоял на пороге перемен. Эта комнатушка напоминала Воробушку тайные уголки в консерватории. Быть может, когда он выйдет из этой комнаты, за дверью снова окажется коридор четвертого этажа с увешанными дацзыбао стенами. Тогда он успеет прибежать на место до того, как станет слишком поздно, объяснит Чжу Ли, что все — даже мужество — на этом свете преходяще. Все проходит. Но ему не добраться было вовремя. Всякий раз, входя в комнату, он видел ее такой же, как наяву. Чем старше он становился, чем младше казалась в его воспоминаниях Чжу Ли и чем более отдалялись от него Да Шань и Летучий Медведь, тем лучше он понимал, что должен их отпустить. Но как бы он это объяснил? Тот, кто сидел у него внутри, тот прежний, композитор, ему бы не позволил. А сам Воробушек в одиночку уничтожить композитора не мог. Композитор жаждал сказать Каю, что никто, ни даже сам Дэн Сяопин, и ничто, никакие реформы, перемены и отпирательства, не вернут им этих лет.

— Я иногда думаю уехать. Воробушек, была бы у тебя возможность отправиться за границу, ты бы поехал?

Он улыбнулся, желая говорить не всерьез.

— Да мне даже поездом до Шанхая доехать на Новый год все равно что за океан уплыть. Никогда не думал, что привыкну к югу, но столько времени прошло, что я тут прижился.

Он произнес эти слова и почувствовал, что так оно и есть.

Кай указал на потолок, словно тот был не ближе, чем Внутренняя Монголия.

— Вся образованная молодежь из кожи вон лезет, стараясь вернуться в город. А в Шанхае протесты, работы нет. Воробушек, ты посмотри на это с их точки зрения. Им в ум будет не взять, как кто-то мог отказаться от должности в консерватории.

— Я лучше плату спаяю, чем напишу симфонию.

На фабрике руки Воробушка выучили совершенно новый язык. Само его тело изменилось. Председатель Мао был прав: чтобы изменить сознание человека, достаточно лишь изменить его бытие.

Кай зажег сигарету и передал ему. Сигареты были элитной марки «Феникс», которую Воробушек никогда прежде даже не видел. Кай зажег себе другую и держал ее отведенной в сторону. Пепел безвредно падал на бетонный пол. Потолок исчез в клубах дыма.

— Раньше я во всем слышал музыку, — сказал Воробушек, и фраза повисла в воздухе между ними. Он не знал, как ее закончить.

— Милый Воробушек… — выдыхая дым, Кай сменил позу — теперь его левый локоть частично прикрывал лицо. — Я так обо всем жалею, правда жалею… мы были совсем одни, но Чжу Ли было хуже всех. Мы все себя по-своему предали. Не ты… но я отреагировал единственным образом, который знал. Я хотел только одного — защитить годы своих усилий, защитить то, что я любил. Я знаю, что ошибался, — слова доносились будто из дальнего угла комнаты, звуча отдельно от Кая. — Все мы совершали ошибки… но разве ты не видишь, что все это кончено. Больше десяти лет прошло… Она всегда говорила, что имеет значение только твой талант, и она была права. Что там с твоей Третьей симфонией? Это был твой шедевр. Полная противоречий, огромная, живая. Я десять лет ее не слышал, но даже сейчас все равно смог бы ее сыграть… Ты ее, должно быть, уже закончил.

— Да я не помню даже, как она начиналась, — сказал он. Ему хотелось спросить Кая, разоблачал ли тот Чжу Ли, — но он не мог заставить себя произнести эти слова. И действительно, все ведь разоблачали друг друга, чтобы спастись самим — даже Папаша Лютня, даже его собственные братья. Ответ Кая ее бы не вернул. — Ты ведь ее любил, да?

— Чжу Ли больше нет, — тихо сказал тот. — Многих больше нет, ты что, не видишь?

— Я не вижу.

Кай повернулся набок и с мольбой взглянул на него. Он с силой загасил сигарету и бездумно зажег следующую, не в силах вынести молчание.

— На похоронах премьера Чжоу Эньлая, — сказал он, — я пошел на площадь Тяньаньмэнь, читал дацзыбао и письма, которые принесли люди. Я выучил их наизусть. Говорю тебе, мир — я не верю. Я не верю в небес синеву. Я не верю, что сны неправдивы, что по смерти ответ не держать. Все это читали, и я подумал: а что бывает, когда сто тысяч человек учат наизусть одни и те же стихи? Что-нибудь от этого меняется? На площади Тяньаньмэнь столько скорбящих было… сотни тысяч рабочих. Плачущих у всех на глазах, потому что на пару дней им разрешили скорбеть публично. Пришли милиционеры и забрали все траурные венки. Люди были вне себя от ярости. Они собрались на площади и кричали: «Верните нам наши цветы! Верните!» И кричали: «Да здравствует премьер Чжоу Эньлай!»

Воробушку хотелось переслушать Пятую симфонию — вдумчивое ларго, в котором все отражалось как в зеркале. Шостакович стал тем композитором, кто наконец-то написал о презрении и вырождении, кто натравил гармонию на нее самое и вывел на чистую воду все скрипы и диссонансы. Годами он прилюдно говорил всем подряд, что работает над симфонией в честь Ленина, но до сих пор от этой рукописи не обнаружилось и следа. Когда его травили в 1936-м, а потом опять — в 1948 году, Шостакович отвечал: «Буду пытаться снова и снова». Хватило бы композитору, жившему в Воробушке, силы воли на такое? Но раз уж он знал, что и воля, и талант ушли, что толку было начинать заново?

— Воробушек, помнишь классику, что мы учили наизусть? Эти слова по-прежнему правдивы. «Хоть мы с Кун Юном и не одного рода и даже не однофамильцы, но я из дружеских чувств служу ему и готов делить с ним горе и печали» [16] Ло Гуаньчжун «Троецарствие». Перевод И. Миримского. . Мы всю свою жизнь этого ждали — и вот страна наконец-то открывает границы. Я тут думал… есть способы начать заново. Мы могли бы уехать.

Открывшиеся перед Воробушком возможности, которые должны были бы его обрадовать, вместо этого разбили ему сердце. Он был уже не тем, что прежде.

Когда-то я преклонялся перед музыкой, подумал он. Я так сильно любил музыку, что сделался слеп к миру. Да какое у меня — у всех нас — право возвращаться? Повторение — лишь иллюзия. Идея возвращения, нового начала, создания новой страны, всегда была обманчивой — дивной грезой, от которой они пробудились. Быть может, прежде они и любили друг друга, но теперь Воробушек должен был заботиться о родителях. Они от него зависели, и жизнь его принадлежала не ему самому, а его жене — и Ай Мин тоже. Да, работа на заводе подарила ему душевный мир, какого он никогда прежде не знал. Рутина его освободила.