Андре Камински - В будущем году — в Иерусалиме

Поскольку же сын Мальвы и Хенрика появился на свет уже обрезанным, таинственная процедура эта не могла состояться по причинам чисто техническим, что создало ситуацию двоякого толкования. С одной стороны, этот факт мог означать, что новорожденный не годится для приобщения его к союзу с Всевышним. С другой — напротив: Провидению было угодно, чтобы младенец появился среди людей, с самого первого мгновенья его земной жизни, будучи особо отмеченным Богом.

Ребенку, таким образом, суждено было либо остаться язычником, поскольку не по своей воле вынужден был он избежать ритуала обрезания, либо, напротив, — стать Мессией, помазанником Божьим, ибо эта избранность, как говорится, дарована ему самим Всевышним. И с такой неоднозначностью ребенок вступил в жизнь. Это был глас самой Судьбы.

Но с процедурой обрезания связано еще и получение ребенком имени, а это, как известно, также составляет важную миссию. Ибо через имя ребенка выражают родители свои чаяния и надежды, их воспитательные намерения. Скажем, называя дочь Евой, родители хотят видеть в ней нечто от первой женщины на земле — неотступную соблазнительницу и княгиню любви. Называя сына Беньямином, что означает в переводе «сын правой руки» или — в переносном смысле — «баловень судьбы», родители как бы желают ему иметь неизменный успех у женщин, удачу в играх, в делах, в поединках и победы над всеми противниками.

Хенрик и Мальва избрали имя Владимир — «властелин мира», и при этом они, конечно же, имели в виду Владимира Ильича Ленина, который всего за одну революционную ночь завладел огромной Русью, стал диктатором на одной шестой части Земли, могучим Цезарем от Балтики до Японского моря.

Поскольку же, как было сказано, о ритуале обрезания не могло быть и речи, было решено устроить скромный праздник, посвященный присвоению новорожденному его имени. Разумеется, для столь важного праздника недоставало помещения и средств, и потому родители решили обратить нужду в достоинство и устроить торжество прямо в своей квартире с мансардой, которую они снимали в районе Старого города.

В приглашении значилось, что в честь пролетарского наследника, в связи с присвоением ему имени состоится прием с вином и закуской и что принято решение назвать его «Владимир Ильич».

В торжестве по этому случаю должны были участвовать около тридцати человек: пять сестер из Варшавы, десять братьев из Нью-Йорка, а также бабушка Мальвы, конечно же, Яна и еще кузины из Вены. А кроме того, несколько задиристых интеллектуалов из разных мест, которых легко распознать по их небритым подбородкам и очкам на шнурках — свидетельствам их принадлежности к той же когорте, что и сам хозяин мероприятия.

И только Патриарх не был удостоен приглашения. Когда подали угощение и в честь новорожденного подняли бокалы, были оглашены имена всех присутствующих, но имя Янкеля при этом упомянуто не было. Наконец Хенрик открыл церемонию и произнес краткую речь, однако и он не упомянул имени деда новорожденного младенца.

— Мои дорогие попутчики и товарищи по борьбе, — сказал он, — вы прибыли издалека, чтобы торжественно зачислить в ряды революционеров нового бойца. Ему достанется более легкая миссия, чем нам, но одновременно и более сложная. Более легкая, потому что наше красное знамя развевается сегодня над одной шестой частью земной суши, потому что больше мы не являемся побитыми и порабощенными. Потому что русские товарищи показали нам, как можно поставить на колени даже самых властных на земле. Но ему будет и труднее, чем нам, потому что на смену абстрактным мечтам пришла конкретная повседневность. Для нас коммунизм был лишь прекрасным итогом труднейшей дороги. Для него — он станет началом дальнейшего шествия — еще более трудного и мучительного, которое приведет человечество к счастливому будущему. Для этого долгого шествия сквозь мрак мы должны вооружить его. Ему нужен свет, который будет освещать его нелегкий путь. И свет этот зовется Ленин. И пусть ребенок наш носит имя, за которое его будут любить простые люди и ненавидеть варвары. Итак, отныне пусть он зовется Владимир Ильич Камински!

После бурных аплодисментов слово взял Бэр, самый старший брат. В то время он был уже издателем широко известной ежедневной газеты социалистов под названием «New York Daily Worker». Его выступление было менее патетичным, чем предыдущая речь:

— От имени всех братьев я обращаюсь к тебе, Хершеле, поскольку с момента нашего прощания в нью-йоркском порту минуло семь лет. С тех пор мы потеряли друг друга из виду и — так, по крайней мере, кажется мне — мы друг от друга несколько отдалились. Все мы теперь не те, что были прежде. И сам мир изменился до неузнаваемости. И только ты, мой экстравагантный брат, остался прежним, о чем я в высшей степени сожалею. Ты торжествуешь от сознания, что над одной шестой частью суши развевается красное знамя. Для нас это тоже отрадно, но мы знаем также, что знамя власти — будь это и знамя коммунизма — может быть таким же красным. Наши идеи, переходящие всякие границы, сделались государственными идеями на пространстве от финляндских морей до китайских границ. Тебе следовало бы знать, что государственные идеи, как правило, ограничены и лишены всякой фантазии. Ты видишь в твоем сыне будущего солдата революции, Хершеле. О какой революции ты говоришь? О революции для народа, для рабочего класса или для партийных лидеров? Увы, сегодня это не одно и то же. Народ желает дальнейшего развития революции, но партийные лидеры хотят ее задушить, потому что они уже получили все, что хотели. У них есть власть. Для них революция — это пройденный этап и место ей — в музее.

Эти слова старшего из братьев распространили в комнате чувство глубокой досады, никто не мог взять в толк, куда, собственно, клонит Бэр. Хенрик пребывал в нерешительности — учинить скандал, внести поправки в свое выступление или заявить протест, но Бэр был самым старшим, и никто не осмеливался возражать ему.

— Ты хочешь, — продолжал Бэр, — чтобы этот малыш носил имя Ленина — пожалуйста! В конце концов, Ленин вытащил старый мир из петли. Ленин поднял пролетариат всех стран на борьбу за новую жизнь. Он олицетворяет собой освобождение от всяких оков. О’кей, с этим никто не спорит, как, впрочем, и с тем, что имя Ленина достойно уважения. Но, Хершеле, ты уверен, что этот младенец хочет носить имя Ленина? Это было бы не лишним, поскольку ленинское имя — это еще и каинова печать, а ты хорошо знаешь: у того, кто носит ее на себе, выбора нет. Он вынужден — по душе ему это или нет — быть коммунистом. Бунтарем. Человеком вне общества. Более того, отверженным, вечно гонимым. Человеком вне закона и потому вечно преследуемым. Если он сам этого хочет — пожалуйста. Это его выбор. Но если он не захочет всего этого — что тогда? Посмотри сам, с каких времен людей толкают к их счастью. Выгляни из окна своего жилища. Ты видишь круглый купол твоего университета и остроконечную башню церкви. У тебя есть выбор между разумом и верой, между наукой и мистицизмом. Ты сам выбираешь из двух миров, и в этом твое счастье. Этот шанс предлагает тебе Швейцария. Но сыну своему ты хочешь отказать в этом шансе. Ты вынуждаешь его следовать дорогой, избранной для него тобой. Разве должны плоды великого переворота превратить работу в принуждение, а детей — в рекрутов революции? Не думаю, — продолжал Бэр, — что в этом состоит твоя цель, потому что…