Наталья Дорошко-Берман - Красная гора: Рассказы

А все-таки, что ни говорите, что-то стоящее было в наших с ним рассказах, все-таки было. Но Захар все время упрекал меня, что наши с Мариком произведения так совершенны, что ему, Захару, тесно в них, что Марикин путь — это свободный полет, а я сажаю его в клетку слишком четкого сюжета, слишком выверенной композиции. Он и Марика в этом убедил. И Марик улетел.

Почему я не смогла сказать ему правду, когда он принес мне свое первое за два года отдельное от меня произведение? Почему я не смогла сказать ему: «Лети, я тебе не нужна больше». Мы сидели на скамейке в парке Горького. На Марике была белая ветровка. Ветровку раздувал ветер и, казалось, белые крылья полощутся за Марикиной спиной. Я сказала ему тогда:

— У меня такое чувство, что ты в этой вещи не просто вел меня в никуда, а вел за нос.

Он возмутился:

— Ты говоришь со мной так, словно я тебя оскорбил.

Я ответила:

— Ты оскорбил не меня. Ты оскорбил читателя. Читателю всегда интересно узнать, что там, за поворотом. А у тебя там, за поворотом, пустота.

— Не надо рассуждать от имени читателя! — тут он уже почти кричал, так что несколько прохожих обернулись на нас. — Я пишу для тех, кому интересно не что потом, а что сейчас, кто получает наслаждение от каждого данного мгновения. Удивляюсь, как мы могли быть соавторами!

И он ушел по аллее парка, по приклеенным дождем к земле багровым листьям, по осколкам неба в лужах, ушел, вернее, улетел, взмахнув белыми крыльями. А я впала в какое-то состояние спячки, ступора, из которого и возник этот сюжет как преодоление, как та самая соломинка, как глоток воздуха: Марик в расстроенных чувствах уходит от меня, напивается, и его, когда он переходит дорогу, сбивает машина.

Все должно было быть, как в жизни. Наше соавторство. Захар. Марикин талант. Моя зависть.

Все должно было быть, как в жизни. Только в моем рассказе его, расстроенного, пьяного, должна была сбить машина. Я знала, на что способны мысль, воображение, не могла не знать. Я придумала сексопатолога, который для лечения импотентов пользуется услугами проститутки, и оказалось, что такой сексопатолог действительно существует и, более того, это мой хороший знакомый. Я подарила своему герою любовницу — поэтессу, живущую в ночи езды от него, и у его прототипа действительно завелась любовница-поэтесса, живущая как раз в ночи езды от него. Я знала это и все равно писала, как Марик напился, как его сбила машина, как я позвонила Захару, чтобы сообщить ему об этом.

В тот день я как раз дописывала задуманное, и тут раздался звонок:

— Лариса! Это Захар. Марик погиб. Его машина сбила. Он еще был в сознании полдня. Очень просил позвонить тебе.

Когда, я подошла к Марикиному дому, Захар, кривя рот в какой-то придурковатой, клоунской улыбке, бросился ко мне:

— Лариса! Не подходи к нему! Не запоминай его таким!

Гроб стоял у подъезда.

— А цветы? — как последняя идиотка забормотала я, пробираясь сквозь толпу скучающих, зевающих, смеющихся Захаров. — Надо же отдать ему цветы.

В гробу лежал сухонький старик, даже отдаленно не похожий на Марика.

«Подмена», — вздрогнула я, и сердце у меня сжалось. И этот ужас, и это сжавшееся сердце вдруг выдали мне то, в чем я самой себе боялась признаться: я хотела Марикиной гибели, ждала ее.

Я все время теперь мучаюсь: что же такое случилось тогда? И кого это мы хоронили, и хоронили ли вообще? Дай Бог, чтоб я сошла с ума и мне привидилось все это. Дай Бог, чтоб хоронили Марикиного соседа, и Захар воспользовался этим, чтоб разыграть меня. Он такой, он может. Дай Бог.

Но что, если смерть так неузнаваемо изменила Марика, что он превратился в старика? Смерть ведь тоже мастерица розыгрышей. Нет, нет. Не хочу! Я же любила его, я же и сейчас его люблю.

Что же, его жизнь, выходит, нужна была Богу только для одного? Для моего наказания?

Но вот к чему я прихожу: жизнь — это игра слепых сил. Воли Божьей нет. Есть только собственная воля. И она говорит мне: знай, от тебя на этой земле не останется ничего. Ребенка ты так и не родила, твоя проза умрет еще раньше, чем ты. Что же тебе остается? Только одно — быть счастливой. А теперь признайся: ты счастлива даже здесь, на больничной койке, счастлива просто от того, что за окном тихо и медленно падает снег.

Брось каяться в этом грехе. Ты его совершила только на бумаге. И пусть тебя утешает то, что, может быть, на самом деле Марик жив и где-нибудь на аллее какого-нибудь парка ветер полощет его белую ветровку. Ты выздоравливаешь. Спи…

Лера сидела в первом ряду и, аплодируя певице, думала: «Все-таки некрасива, потрясающе некрасива».

Черные прямые волосы, удлиненное выдвинутое вперед лицо, крупный рот, раздувающиеся ноздри — во всем ее облике было что-то лошадиное. Когда она выходила на сцену в безрукавке, заправленной в брюки, подчеркивая длину своих ног, сходство с лошадью усугублялось. А потом она начинала петь, и этот низкий мягкий теплый голос обволакивал, уговаривал, убаюкивал, ворожил.

«Статуя командора» тоже сидел в первом ряду поблизости от Леры. «Статуей командора» прозвала его Лерина подруга, и тогда Лера поняла вдруг, за что полюбила его: за незыблемость, за неприступность.

— Надо выстоять, — сказал он, когда Лера призналась ему.

И выстоял. Они ни разу даже не поцеловались. Не видеть его грузную фигуру, одутловатое лицо с мешками под глазами, крупные мясистые губы стало невозможным.

— От этого не умирают, — сказал ей он.

А Лера умирала, еще как умирала. Она перестала ходить на занятия, целые дни валяясь в постели. Что-то огромное, давящее надвигалось на нее. Ей хотелось разбить все зеркала, только бы не видеть свое ненавистное, осточертевшее, заплаканное, уродливое лицо. И все-таки она подходила к зеркалу и подолгу подробно рассматривала тусклые слипшиеся волосы, веснушки на щеках, длинный нос, маленькие невыразительные глаза, еще и еще раз убеждаясь в том, что, конечно, такую полюбить он не мог.

А ведь ей, дуре, померещилось, что она заинтересовала его. Она никого никогда не интересовала, ни одноклассников, ни сокурсников, никого. Впервые она почувствовала себя женщиной под его взглядом. Он даже заметил ей однажды:

— Вы красивы. У вас должен быть шлейф поклонников.

И когда она, польщенная, обрадованная, ответила, что поклонников у нее нет, вздохнул с сожалением:

— Передайте им, что они неправы.

Снова и снова вспоминала она этот разговор, испытывая мучительную боль, и ей казалось, что свет, радость, целостность жизни уже никогда не вернутся к ней.

Обиднее всего было, что она, любившая играть на фортепиано, на гитаре, не могла больше не то что играть, а и слушать музыку. Музыка поднимала что-то затаенное из самых глубин, музыка раскрепощала, а этого нельзя было допустить.