Наталья Дорошко-Берман - Красная гора: Рассказы

Когда аэрофлотский самолет сел на советскую землю, в салоне раздались аплодисменты. Я сама зааплодировала даже, а на душе все равно кошки скребли, и казалось, что больше ни мне, ни всем нам, оставшимся, никогда ни в какую страну нос высунуть не позволят. И тогда я повторила, как заклинание: «От судьбы не уйдешь!» Вы попробуйте, это помогает.

— Пришел мой муж, экстрасенс, он скажет, как мои дела на самом деле, — объявила Таня соседкам.

— Боря, — закричала она ему в распахнутое окно (в палату к ним никого не пускали), — лягушки показали, что беременность у меня замерла. Скажи, может быть, они врут?

— Мне надо удалиться и подумать пять минут, — ответил Боря.

— Таня, — отозвался он через некоторое время, — лягушки показали правду. Я мог бы оживить плод, но нам это ни к чему.

Соседки в палате захихикали:

— Чокнутый он у тебя, что ли? Это же все равно, что мертвого оживить.

Таня молчала. Только крайним отчаянием можно было объяснить то, что она сейчас вдруг поверила в Борин дар. Боря был нормальным человеком, пока не возомнил себя экстрасенсом и не стал исцелять людей. А потом ему пришло в голову, что раз его добрые мысли имеют силу, то такую же силу должны иметь и злые мысли, и он стал думать, как бы чего не подумать. С этого и начались его нервные срывы, из-за которых Таня вечно ходила в синяках. Когда она подала на развод, он ушел, прихватив ее фотографию, а через несколько дней вернулся отдать ее: «там, куда я отправляюсь, она мне не понадобится». Таня сразу заподозрила неладное и обреченно подумала: «Только не на моих глазах». А он подошел к окну их многоэтажки, открыл его, сел на подоконник и стал медленно переваливаться наружу. А потом Таня видела только его пальцы, судорожно охватившие карниз. Не зная зачем, она вышла из квартиры и стала звонить во все двери на лестничной площадке. Она ничего не могла объяснить сбежавшимся соседям, только плакала и повторяла: «Эта скотина!» Соседи бросились за ней и успели вытащить его. Он тускло произнес:

— Все равно выброшусь, без тебя мне не жить!

«Выбрасывайся или выброшусь я!» — подумала Таня и прошептала:

— Оставайся!

И все у них осталось по-прежнему, и она как-то притерпелась к его срывам, своим синякам и даже вот рожать собралась.

— Григорьева, — зашла в палату врач Лидия Ивановна, — а ну, быстрее на аборт!

— Я не хочу, — огрызнулась Таня, — у меня все в порядке. Я чувствую.

— Не дури, — нахмурилась Лидия Ивановна. — Вспомни, что было в прошлый раз. Дождалась воспаления, провалялась тут три месяца. Больше не попадайся. Все равно этим кончится.

— Оставьте меня в покое, все оставьте меня в покое! — отвернулась к стенке Таня.

С детства она готовилась в матери. С куклами, которых пеленала и возила в колясочках, с котятами, подобранными на улице. Что ей оставалось теперь?

Таня зарылась лицом в подушку и представила, что любимый рядом и потянулась к нему. Он был старше на двадцать лет и уже перенес два инфаркта. Обычно его жена хлопотала на кухне, а Таня сидела рядом с ним на диване, и рука его взлетала и стремилась к ее плечу, но в последний миг неестественно дергалась и подпирала голову. Все же колени их как бы ненароком соприкасались и Таня иногда думала, что это действительно получается случайно. А потом он, провожая, надевал на нее пальто, открывал дверь и, когда она выходила на лестницу, стоял у двери, так долго глядя вслед, что Таня не выдерживала и поворачивалась, молча спрашивая: «Вы что-то хотите мне сказать? Говорите, не бойтесь!» — и читала у него во взгляде: «Прости, я старик».

Она чувствовала, что он ждет смерти, как она свиданий с ним — со страхом и нетерпением, и что каждым своим движением, каждым поворотом головы, даже тем, как она, прощаясь, подолгу и неуклюже завязывает шнурки на ботинках, она напоминает ему, что на ее берег ему уже не приплыть. Он был рядом, был близко, и, казалось, что еще чуть-чуть приблизится, и она дотронется до его щеки, проведет по ней рукою, но это было столь же нереально, как, прикоснувшись к отражению в зеркале, ощутить тепло зеркального двойника.

Может быть, из-за этой ее странной ассоциации с зеркальным двойником ее вдруг обвинили, что она пишет зеркальным почерком. Она работала патентоведом в проектном институте и, когда уставала от описаний изобретений, писала ему длинные письма, которые потом старательно рвала. Однажды, когда она пришла на работу, ей показали писульку, где все буквы были написаны справа налево, и предложили поднести к зеркалу. В зеркале Таня прочла фразу из делового письма в другую организацию.

— Что это значит? — спросила она.

— Не притворяйся, что ничего не понимаешь! — ответила начальница. — Это называется зеркальным почерком, и обнаружено это в твоем столе. Вот ты, оказывается, чем занимаешься в рабочее время!

А потом было проведено собрание, на котором одни говорили: «Мы верим ей, она не писала этим почерком», — а другие кричали: «Только она и могла писать. Сидит и пишет все время».

Все занимались на работе совсем не работой, но каждый знал, чем занимается другой. Про Танины письма они ничего не знали, и потому зеркальный почерк казался им наиболее достоверным и убедительным объяснением ее отрешенности.

Таня чувствовала себя виноватой всегда и во всем. Вот и на этот раз чувствовала себя виноватой в том, что ей предъявили это странное и нелепое обвинение. Ведь возможность такого обвинения вытекала из всей ее жизни, в которой все, как и в зеркальном почерке, было наоборот.

— Григорьева, — опять зашла в палату Лидия Ивановна, — смотри, доиграешься. Если у тебя ночью кровотечение начнется, даже дежурной сестры не докличешься.

— Пожалуйста, усыпите меня, — попросила Таня, — я не хочу ничего чувствовать.

Таня заснула быстро. Она шла по заснеженному озеру, и одинокий лыжник, встретившийся ей, спросил:

— Бог в помощь! В какие страны путь держите?

Таню поразила связь его слов с бескрайними просторами, девственным снегом, деревьями, снизу черными (видно, весной залитыми водой по эту черноту), сверху белыми.

— Ищу лыжню, — ответила она.

— Странно, — удивился лыжник и укатил.

Лыжню Таня так и не нашла, зато нашла мужчину, сидевшего на складном стульчике посреди озера. Он запустил удочку в маленькую, величиной с кулак, дырку и, увидев Таню, смущенно пробормотал:

— Ухой вас угостить не придется.

— Не клюет? — спросила она.

— Не клюет, — ответил он.

— Давно сидите? — спросила она.

— Давно, — улыбнулся он.

И она вдруг почувствовала себя бесконечно счастливой, счастливой без цели, без причины, и это было счастье родства со всеми, кто жил до нее, живет вместе с ней и придет в этот бьющийся, пульсирующий мир после.