Ярослав Ивашкевич - Современные польские повести

— Я считаю своим долгом сказать несколько слов в защиту Келлерта, — заявил Возницкий. — Каждый человек вправе изменить взгляды. И если пан Ежи действительно одобряет политику нового правительства, хотя, скажем прямо, сторонников у него немного…

За дверью послышались какая-то возня и громкие голоса. Дверь резко распахнулась. И на пороге появился мужчина в форме поручика. На погонах — две звездочки, на фуражке — орел с короной. За его спиной стояли два парня в гимнастерках защитного цвета.

— Кто вы такой? — крикнул возмущенно Жмурковский. — И по какому праву врываетесь ко мне в дом? До завтрашнего дня я здесь хозяин!

— Поручик Ящерица, — козырнув, представился пришелец. — Небось, слышали обо мне, пан Жмурковский?

— Ну и что из этого?

— Сдается, вы могли бы принять нас полюбезней. Мы ради вас рискуем жизнью. Прошу следовать за нами на площадь перед костелом. Там будут вешать старосту, который завтра должен был делить вашу землю, пан Жмурковский.

— Увольте меня от участия в экзекуциях! — вскричал Жмурковский. — Это недостойно шляхтича!

Поручик саркастически усмехнулся.

— А что, по-вашему, достойно шляхтича? Играть в бридж на пепелище?

— Не впутывайте нас в эти дела! — вскрикнул Пшестальский.

— Нет, господа, вы пойдете, — решительно заявил Ящерица, и два парня с автоматами шагнули к нему. — Пойдете, — повторил он, — и соизволите при сем присутствовать.

Ночь была светлая. Перед костелом собралась молчаливая толпа. Две женщины стояли на коленях: одна молодая, без платка, с распущенными волосами; та, что постарше, голосила, причитая: «О боже, боже милосердный…»

Обитатели усадьбы стояли поодаль от толпы. Трое с автоматами вели старосту. Это был пожилой мужчина, он шел босиком, в одной рубахе, но голову держал высоко, словно ему неведом страх. Перед костелом росло высокое дерево с могучими ветвями, под ним стоял Ящерица со своими подручными. Когда конвоиры привели старосту, он вынул из кармана смятую бумажку и прочел:

«Решением суда Речи Посполитой Михал Ягелло приговаривается к смертной казни за измену и сотрудничество с коммунистами».

Один из конвоиров закинул петлю на сук. Женщина на коленях заголосила еще пронзительней.

Келлерт, точно в трансе, двинулся прямо перед собой, к дереву. Возницкий схватил его за плечо.

— Куда вы?

— Не знаю, — прошептал он.

— Стойте смирно, — тоже шепотом отвечал юрист. — Все равно сделать ничего нельзя.

И Келлерт замер на месте.

На шею старосте накинули петлю.

— Да здравствует народная Польша! — крикнул он.

Ответом ему было молчание толпы да рыдание женщины. Вдруг из толпы выбежала простоволосая девушка и мигом очутилась рядом с приговоренным.

— Не делайте этого! — кричала она. — Не делайте этого!

Парень с автоматом толкнул ее прикладом, и она растянулась на земле. Тут зазвонили колокола, и звон этот заглушил остальные звуки.

…Возвращались они вместе, но шли порознь. Они еле волочили ноги, казалось, деревенской улице нет конца. Все, кроме Келлерта, свернули в аллею, которая вела к усадьбе. Расстались они не прощаясь.

Келлерт зашагал по дороге в Боженцин. Шел он долго-долго. Наконец присел на холмик у придорожного столба и стал ждать.

…Взошло солнце. Мимо протарахтела телега. Листья с дерева, под которым он сидел, уже облетели. Он подбирал с земли желтые листья, разглаживал их и пристально разглядывал. Наконец на дороге показался автомобиль. Келлерт шагнул на обочину, и «джип» резко затормозил.

7 сентября 1983 г.

Перевод Н. Подольской.

Меня все преследует странное ощущение, что-то вроде ложной памяти, как будто бы в свою родимую деревню, где я провел детство и молодость и, можно уже с точностью сказать, всю жизнь, я попал откуда-то из далеких мест, и это произошло в тот день, когда отец привез меня из города, с учебы; я в первый раз в жизни вообще возвращался, и, видимо, потому годы не стерли этот день из моей памяти. Впрочем, от города до деревни и было всего двадцать километров, или, как считали во времена моей молодости, три мили, а во времена молодости моего отца это было восемнадцать верст, причем только верхом, а своим ходом на версту меньше, тропинкой, начиная от креста, распяленного перед самой деревней во спасение от суховеев, и до еврейской корчмы, откуда уже шел город.

По тем временам дорога была длинная, и я все представлялся перед собой, что еду в первый раз к тому месту, на земле, которое мне уготовано судьбой, и должен спрашивать про народ, про жилища и обычаи и насчет земельных угодий, урожаев и новин, а сам трепещу, как голубок, от всех этих интересных сведений. В действительности же я не мог бы себе представить, куда, кроме родной деревни, вообще может податься человек — деревня заслоняла собой все другое.

Все это другое я видел, правда, только когда учился, и не успел освоиться с их миром. То ли я слишком недолго там пробыл, то ли плохое выбрано было место для знакомства с миром, то есть школа. Но их мир, кажется, я знаю не хуже других. Еще в детстве я наслышался разных вещей, никто ничего хорошего о нем не сказал. Если кто-нибудь туда уходил, то даже забирал с собой в узелок земли, как будто не надеялся больше увидеть землю, иногда вообще возвращались с полдороги, некоторые выкалывали себе глаз, или отрубали руку, или просто вешались в собственном старом сарае, чтобы только не уходить; но многие, уйдя, так и ушли навеки. Даже детей, которые не боялись уже ни бога, ни черта, стращали: вот тебя заберут. Вот почему их мир никогда не вызывал у меня доверия, что и отваживало меня от мыслей уехать куда бы то ни было, а также являлось основой моих знаний о человечестве.

Что бы я там делал, кстати говоря, среди этого чуждого мне человечества? Меня бы просто заела тоска, как она заела уже многих. Никогда не знаешь, чего можно ожидать в чужих краях, а все неизвестное всегда хуже своего, известного. По крайней мере, у себя дома я прожил жизнь в уверенности, что это единственное место на земле, где со мной не произойдет ничего, кроме того, что вообще должно происходить с человеком. Где еще мне искать добра, как не здесь, где все свои, ты всех знаешь и тебя знают и всех твоих предков до седьмого колена и судьбу твою читают как по-написанному, — знают по себе, каким ты будешь, еще прежде твоего рождения, и ты будешь знать других, прежде чем они родятся. А там, где ты родился, там тебе все родственно, и птица, и камень, и ночь и день твои, дели их как хочешь, как тебе удобно ночевать и вставать. И горе, самое тяжелое даже, не вызовет озлобления, потому что никто его не избежит, и самой смерти чуждаться не стоит, она не так плоха, как ее малюют, она у нас ходит как своя и хоть не сеет и не жнет, но блюдет нашу совесть и так со всеми тут сжилась, что ее примут в любом доме в любое время; недаром у нее человеческий облик и в руках простая коса, подобранная где-нибудь под сараем, на задворках, взятая у человека. Может быть, поэтому люди возвращаются за смертью домой, как бы надеясь, что тут она с ними обойдется по-родственному.