Вильгельм Мах - Польские повести

— Это правда, Кася? — спросил он неожиданно для самого себя. Его голос был спокойным: никакого гнева или ожесточения, лишь легкая нотка отцовской тревоги.

Катажина была явно удивлена его прямым вопросом. Она изумленно взглянула на него.

— О чем это ты, отец?

— Ты была в Ярославце с Горчиным?

Мать так и впилась в нее глазами, как-будто ее ответ действительно мог что-нибудь значить, как-будто подтверждение этого печального факта могло принести им какое-то облегчение или утешение.

«Как же они ничего не понимают, как мало им нужно, чтобы осудить кого-то или захлебнуться от восторга перед ним. Если бы я в один прекрасный день сказала, что выхожу замуж за какого-нибудь инженера, юриста, а еще лучше — за врача, они со слезами на глазах заключили бы меня в объятия. И наверняка не спросили бы, люблю ли я его, счастлива ли с ним. А связь с таким человеком, как Михал, приводит их в ужас, они видят в ней только свое и мое жизненное поражение. Господи боже, как же все это объяснить им…»

— Да, — ответила она наконец.

— Значит, все-таки это правда, — Буковский опустил глаза, руки его изо всей силы сжимали под столом белую скатерть. — И что ты намерена делать дальше?

— Не знаю. — Она пожала плечами.

— Ты считаешь, что не стоит об этом подумать? — Доктор повысил голос, хотя давал себе слово не делать этого.

— Я говорю искренне! — Катажина чувствовала себя не в силах вступить с ними в борьбу, пытаться хоть что-то разъяснить им. — Это единственный ответ, который я пока что могу дать… Не хочу фантазировать и обманывать ни вас, ни себя.

— Мы не хотим судить тебя, дорогое дитя. — Буковский вернулся к прежнему тону. — Но обо всем ли ты подумала? О его семье, ребенке, о других людях, да хотя бы и о нас? У в е р е н а ли ты, что поступаешь правильно?

— Нет. — Он наконец вынудил ее к протесту. — Я ни в чем не уверена. И даже не до конца уверена в его чувствах… Знаю только, что вы меня не поймете. Никто не поймет, потому что не хотите и не можете понять!

— Ты нас тоже не хочешь понять, Кася, — сказала мать.

— Может, и не хочу.

— Ты говоришь, как обиженная девочка, а не как взрослая женщина, — перебил доктор Катажину. — Мы хотим только твоего счастья.

— А в чем оно заключается? — взорвалась она. — Может быть, у тебя есть рецепт счастья?

Наступило долгое, тяжкое молчание. Однако никто не вставал из-за стола. Они продолжали сидеть, стараясь не глядеть друг на друга. Наконец мать поднялась.

— Пойду принесу кофе, — тихо сказала она, выходя.

«Не может этого слушать, — сочувственно подумал о жене Буковский. — Господи, да я и сам своему спокойствию удивляюсь, сам не знаю, как я это выдерживаю!»

— Я получил письмо от профессора Долецкого. Он снова возвращается к своему предложению. Я очень ценю его дружбу и доверяю ему как человеку. Поезжай к нему, Кася. Это редкий шанс в жизни. Сотни молодых врачей даже мечтать не могут о клинике, о таком руководителе… Не лети, как бабочка на огонь. Подумай. Проверь свое и его чувство. Ведь ты, таким образом, ничего не зачеркиваешь и не сжигаешь за собой мостов… Когда ты училась, мы с матерью думали, что ты вернешься и будешь жить с нами. Но при том положении, которое сложилось, было бы лучше… Во всяком случае, это было бы какой-то попыткой выйти из положения.

— Я не воспользуюсь этим предложением, отец. Не потому, что не признаю протекции, конечно, без нее я бы в клинику не попала! Но я просто хочу быть здесь. Добровольно, с полным убеждением, что так надо, хочу жить в такой глуши, как Злочев, и лечить здесь людей. Работать в тех же условиях, в каких работают тысячи моих коллег. Ведь это тоже чего-то стоит?

— Будь разумной, дитя мое!

— Я вижу, что не смогу убедить тебя. И мне жаль, что я не могу убедить именно тебя, человека, по следам которого намерена пойти.

— Место врача прежде всего там, где у него есть шанс стать настоящим специалистом. Остальное — лишь юношеские мечты. Иначе ты до конца жизни останешься таким же коновалом, как я. — Доктор не на шутку разозлился. — Но у тебя другое в голове. Лезть не в свои дела — вот что ты умеешь. Думаешь таким поведением завоевать здесь признание людей?

— Я не знала, что профессиональная солидарность так ослепляет. Но если ты был на стороне Вишневского, почему ты не защищал его на собрании?

— Я не был на его стороне, черт возьми! — Доктор Буковский побагровел от злости. — Но это не твое дело. Ты клюнула на его приманку и поверила красивым словам, не зная, сколько во всех этих речах преувеличений и человеческой зависти. Не задумываясь, связалась с человеком, который только использовал тебя, который, используя таких, как ты, надеется сделать здесь карьеру.

— Не говори так! — почти крикнула Катажина. — Ты не знаешь Михала и не имеешь права так говорить. Ты слушаешь только, что тебе нашептывает Цендровский.

— А, значит, он уже успел втянуть тебя и в эти свои делишки!

— Ни какие это не делишки, как ты говоришь. Михал хочет сделать что-то действительно большое для нашего заплесневелого городишки, а эти недотепы, которые только и знают, что дрожат за собственную шкуру, хотят ему помешать. И поэтому он должен с ними бороться.

Буковская внесла на подносе кофе. Расставила на столе чашки, налила в них из кувшинчика смоляную жидкость. Пододвинула Катажине сахарницу. Доктор словно не замечал жены, все время внимательно глядел дочери в лицо.

— Почему вы молчите? — спросила мать. — Я все слышала, дверь в кухню была открыта. Скажи ей, Янек, все, что ты знаешь об этом человеке. Скажи то, что ты говорил мне.

— Она считает его героем. — Доктор впервые улыбнулся за этот день. Однако улыбка его была горькой, саркастической. — У нас в ее возрасте тоже были свои герои. Как я могу ей объяснить, что человек, который беспощадно движется к своей цели, рано или поздно становится таким же беспощадным по отношению к своим близким! Зачем эти слезы, мать, они не производят на нее ни малейшего впечатления. Мы должны наконец понять, что у нас такая дочь, какую мы сами воспитали. Дитя, с которым, — голос его неожиданно задрожал, — мы связывали все наши надежды…

Доктор Буковский тяжело поднялся со стула. Выходя из-за стола, он не взглянул ни на жену, ни на дочь и пошел к дверям медленно, волоча ноги, точно был совсем старым человеком.

— Пойди скажи ему, что это неправда! — Мать, задыхаясь от слез, наклонилась над Катажиной. — Пойди, дитя мое, скажи ему, ведь это же неправда…

Он осторожно постучался в дверь раз, другой, но, не слыша ответа, толкнул ее и вошел в комнату, погруженную в полумрак. Ночничок на тумбочке освещал лишь часть кровати, где, свернувшись в клубок, спал на правом боку пожилой мужчина в очках, которые сползли на самый кончик носа. На краю кровати лежала раскрытая книжка.