Вильгельм Мах - Польские повести

— Крут? — подхватил он определение Цендровского. — Но это, должно быть, хорошо, а? Конечно, в зависимости от того, против кого и чего он воюет.

— Разумеется, он действует в интересах партии, — возмутился или великолепно разыграл возмущение председатель. — Я думаю, вы не сомневаетесь в этом.

— Знаете, товарищ Цендровский, все это только кажется таким простым. Интересы партии тоже можно по-разному представлять себе.

— Но так можно дискредитировать все что угодно, — подумав с минуту, ответил Цендровский.

— Вот именно. И поэтому надо особенно точно присматриваться к людям. Изучать их изнутри… Впрочем, что это я в философию ударился! Вот уже и гостиница… Мне было очень приятно, староста, вспомнить старые дела. Спасибо, что проводили.

— Я тоже рад, что немножко размял ноги и оторвался от своих бумажек. Я думаю, мы еще съездим куда-нибудь в деревню. Попить кислого молочка, а? — Он с явным облегчением рассмеялся.

— Наверняка. — Юзаля потряс ему руку. — Я пробуду здесь несколько дней. Так что и к вам зайду или позвоню. А что касается «Мальвы», или как там ваше кафе называется, я бы на вашем месте его не чурался. Очень приятное заведение, думаю, что и наш город не отказался бы от такого.

— Было бы время, — вздохнул председатель. — А то не поспеваешь сделать одну работу, как уже наваливается следующая.

— И то правда, — согласился Юзаля, видя, что Цендровский не собирается выходить из своей роли.

Гостиница была рядом. Юзаля вошел туда с удовольствием — на улице становилось все жарче. Солнце уже поднялось над крышами и пекло вовсю. Лишь возле домов на противоположной стороне улицы было еще немножко тени.

— Вам звонили, — сказала дежурная, передавая ему ключ от комнаты. — Просили, чтобы вы позвонили… — она проверила номер, записанный на полях лежавшей на столе газеты, — по номеру девятьсот девяносто.

— Спасибо.

Он снял трубку телефона.

— Говорит Юзаля, — отрекомендовался он, услышав женский голос, предупредительно произнесший: «Слушаю, уездный комитет». — Что, товарищ Горчин уже вернулся?

— Нет, еще не вернулся. Но вам, товарищ Юзаля, звонили по ВЧ из воеводского комитета. Велели передать, что к вам придет редактор Валицкий из «Газеты» и чтобы вы ему помогли. Передаю все точно, как они велели.

— Кто это такой? — удивился Юзаля.

— Редактор Валицкий из «Газеты роботничей», — терпеливо повторила женщина.

— А в чем я должен ему помочь?

— Они только сказали, что вы должны ему помочь. И так я записала.

— Ну ладно, спасибо. А секретарю Горчину, когда он вернется, скажите, товарищ, что я буду у него завтра около девяти утра.

Он медленно поднимался на свой этаж, помахивая ключом, который был прикреплен короткой цепочкой к большой деревянной груше, отполированной множеством прикасавшихся к ней рук.

«Что у них там, в воеводском комитете, за идеи? Черт бы их побрал! Мало того что на меня свалилась такая хлопотливая миссия, так они еще морочат мне голову насчет какого-то журналиста. В чем я ему должен помогать? — Он рассмеялся. — Хотя, в общем-то, интересно, что его сюда привело. Если бы ему нужны были какие-то материалы, он пришел бы в комитет. Разве что…»

Он толкнул дверь в комнату и вошел в прохладный, небольшой, чистый номер, твердо обещая себе, что сейчас ляжет спать и абсолютно не будет думать о том, что и как произойдет.

Катажина украдкой разглядывала отца, быстро отводя глаза, как только он поднимал склоненную над тарелкой голову. Она прекрасно знала, что с ним происходит, знала, какие слова глушит он в себе всей силой воли, не позволяя вырваться наружу гневу или старческому раздражению. Однако она не испытывала ни капли сочувствия к этому сидевшему против нее почти пятидесятилетнему мужчине и его немного более молодой жене — небольшой сухонькой женщине с постоянным выражением страдания на лице. Катажина, более чем когда бы то ни было, чувствовала себя уверенной и не допускала даже тени сомнения в том, что в конце концов докажет свою правоту.

Именно так она и сказала матери во время их краткого разговора перед обедом, когда доктор Буковский отсутствовал, принимая в кабинете последнего пациента.

— Отец узнал, с кем ты была у моря, — сообщила дочери мать, стараясь говорить как можно тише, хотя, кроме них, в комнате никого не было.

— Как это «с кем»? — Катажина попробовала изобразить удивление. — В чем дело, мама?

— По крайней мере, не лгала бы собственной матери. — Ее узкие бледные губы сложились в гримасу плача, а белые подвижные пальцы начали нервно мять носовой платок. Она выглядела жалкой в своей беспомощности, и Катажина уже хотела было притянуть ее к себе, обнять, погладить ее сморщенное лицо. Но ее удержало от этого какое-то неизвестное ей до сих пор чувство: глухая и беспомощная злость, не позволявшая произнести слова примирения.

— Ах, мама, оставь, пожалуйста! Почему вы с отцом продолжаете относиться ко мне, как к маленькому ребенку?

«Как же это могло произойти? — размышляла она холодно, не слушая доводов матери. — Мы забрались в такую глухомань, и, несмотря на это, кто-то видел нас вместе. Глупая случайность, но их набирается все больше и больше. Ничего-то не скроешь на долгое время от жадных взоров наших любимых ближних».

Для матери это известие было не первым, но, подтвержденное нынче мужем, не оставляло никакой надежды на безболезненное разрешение назревавшего конфликта. Теперь она разделяла гнев мужа, хотя прежде боялась осуждать дочь и все время колебалась, то веря, то не веря в то, что злочевские сплетники охотно подсовывали ей, выдавая за истинную правду.

«Как же она изменилась, — думала с тревогой мать. Столь беззаботная реакция дочери огорчала ее тем более, что сама-то она была почти в состоянии паники. — Как изменилась! А была таким спокойным, рассудительным, милым ребенком. Девочкой, которой можно было доверять во всем». Она вспомнила все случаи, когда могла гордиться ее красотой, успехами, умом, ее пятерками я школьных дневниках и дипломами с «отличием», которые она приносила домой. А самое главное — ей вспомнилась собственная непоколебимая уверенность в том, что дочь найдет именно то место в жизни, которое она выберет для нее в своих мечтах.

Доктора Буковского терзали иные вопросы. Несмотря на то что он сильно нервничал, он старался смотреть на все спокойно, без гнева. Единственным, что ему мешало, было докучливое, ни на секунду не ослабевающее сознание, что от него в этой ситуации мало что зависит, а точнее сказать — ничего. И это казалось ему вопиющей несправедливостью, потому что любому человеку было ясно: этот вопрос касается не только дочери. Кто иной, как не он, доктор Ян Буковский, всю жизнь провел в этом городе, годами создавая не только свой дом, свое семейное счастье, но и завоевывая то, что для врача является самым главным — положение среди коллег, авторитет и доверие у больных. И вот теперь одним-единственным неразумным поступком Катажина хочет все это разрушить, сделать его, доктора Буковского, всеобщим посмешищем. Не говоря уже о том, что она прежде всего ставит под удар самою себя, хочет испортить, погубить свою молодую жизнь, то есть разрушить то, что для двух старых людей, для него и его жены, было самым ценным в мире.