Вильгельм Мах - Польские повести

«Есть только одна возможность, — думал доктор. — Уговорить ее уехать. Я сделаю все, чтобы она вернулась в Н., пока не поздно. Я ее отец, кто же должен защищать ее, если не я. Даже если защищать ее нужно от нее самой».

Именно такое убеждение сложилось у него после вчерашнего разговора с Цендровским, который навестил его под предлогом проверки здоровья.

— С сердцем у тебя получше, Владек, — утешил его Буковский, когда они уселись на широком кожаном диване, помнившем еще довоенные времена. — Однако кофе я тебе по-прежнему пить не разрешаю. Уж лучше рюмочку коньяку… к чаю. — Он рассмеялся и, открыв дверцу шкафчика, достал бутылку. — Сейчас нам подадут остальное… Нет, нет, не возражай, ты давно у меня не был.

— Я знаю, что ты, как врач, должен меня утешать, — поморщился Цендровский. — Но как старый друг ты должен мне сказать правду. Хотя, — он безнадежно махнул рукой, — я сам чувствую, что в таком темпе я долго не протяну. И вдобавок с этим человеком на шее.

— С Горчиным?

— Сам знаешь… — Он не кончил и стал искать в кармане сигареты.

Доктор сочувственно посматривал на него. Сегодняшний разговор был не первым на эту тему. Хотя в последнее время они встречались не слишком часто. Буковский знал, что их встречи стали более редкими не из-за отсутствия времени, а из-за того положения, в каком уж более года находился его друг, человек близкий ему еще со времен гимназии, который, как и он, родился в Злочеве и провел здесь всю жизнь. Поэтому он терпеливо ждал, пока его друг снова обретет свойственное ему душевное равновесие, и ломал голову, не зная, как помочь ему пережить это трудное для него время.

— Но в конце концов должен же найтись какой-то выход, — осторожно сказал Буковский.

С некоторого времени доктор не мог больше оставаться посторонним наблюдателем. Он испытывал все большее сочувствие к своему другу, особенно с того момента, когда в разных доходивших до него слухах рядом с именем его дочери все чаще стало звучать имя Михала Горчина. Он понимал также, что руководило Цендровским, но не осмеливался произнести это вслух.

«Ты, друг мой, здесь с самого начала, думал он. — В сорок пятом ты взял в руки власть. Тогда это было нетрудно, она, можно сказать, просто ждала, пока ее кто-нибудь схватит. Труднее стало потом, когда пришлось укреплять ее, воевать с бандами. Да, нелегко было быть первым старостой этой земли, рисковать головой, постоянно ждать пули от «Мурата». И нелегко было такому человеку, как ты, по-настоящему преданному своей идее, прожить все сложные повороты нашей послевоенной истории. Нелегко было в течение стольких лет строить этот город и расти вместо с ним. А теперь, после всего этого, приходит какой-то молокосос, нахватавшийся книжных знаний в партийной школе, и хочет спихнуть тебя, низвести до роли подпевалы или, в лучшем случае, послушного исполнителя. Да, он встал тебе поперек пути. И его не свергнуть, не обойти. Именно теперь, когда тебе полагается спокойная, достойная жизнь в ожидании заслуженной пенсии. А Горчин не выглядит человеком, который примирится с таким положением. Он неглуп, но жесток».

Ему вспомнилось дело врача Вишневского, но он поспешил отогнать от себя эту мысль, она мучила его, как ноющий зуб, неприятно, неловко было вспоминать о той роли, которую сыграла тогда Катажина, науськанная Горчиным.

— Нет выхода, нет, Янек, — печально констатировал, помешивая чай Цендровский. — А теми возможностями, которые есть, я не могу воспользоваться.

— Не понимаю тебя, дорогой мой. Не думай, что я стал циником на старости лет, но в таком положении… — Буковский развел руками.

— Все очень просто, — деланно улыбнулся председатель. — Есть методы, которые я не могу принять, хотя они практикуются во всем мире. Конечно, легче всего избавиться от противника, скомпрометировав его. Всегда что-то найдется, если хорошенько поискать… Но здесь даже и искать не надо!..

— Так как же? — только и сказал доктор, удивленно подняв брови.

Даже в этом разговоре с глазу на глаз он боялся подвергнуть сомнению свою безупречную репутацию, хотя в душе у него появилась маленькая надежда, что его друг нашел какое-то практичнее решение вопроса. И хотя оно, может быть, и не совсем достойное, оно все же позволит ему спать спокойно, несмотря на молву, соединившую Катажину с этим человеком.

— Никак, — криво усмехнулся Цендровский. — Совесть, или как там это называется, не позволяет. И не только это…

— Совесть, которой нет у него. Ведь ты не раз рассказывал вещи, подтверждавшие это, — бесстрастно напомнил доктор. — Это тоже учти.

— Конечно, я рассказывал. По крайней мере, все это так выглядит, — поправился Цендровский.

— Да, так что же еще? — допытывался Буковский. Он хотел наконец заставить своего приятеля высказаться, чувствуя, что тот вроде бы что-то скрывает или не решается произнести вслух.

— Кася вернулась из отпуска?

— Да, — ответил он, не понимая, какое это имеет отношение к его вопросу. — Вернулась. Она в отличной форме, загоревшая, жизнерадостная. Думаю, что я хорошо сделал, уговорив ее поехать к морю.

— Они были там вместе, — сказал Цендровский, видя, что доктор не понял его.

— Как, как? Повтори! — Мясистое лицо Буковского побледнело, словно вся кровь отхлынула от него. Глаза его стали отсутствующими.

— Это правда. Ты не ослышался. Мне сказал человек, которому можно верить. — Цендровский старался говорить как можно спокойнее, чтобы смягчить смысл своего сообщения.

— Дай сигарету. — Буковский протянул дрожащую руку к пачке, которая лежала на столике.

— Ты же не куришь, Янек.

— Дай, — повторил доктор, хотя он с трудом дышал и от первой же затяжки задохнулся, раскашлявшись, как астматик. Некоторое время он что-то бормотал, словно мял зубами непослушные слова.

— Садись, — Цендровский обнял его и снова посадил на диван. — Ты, я думаю, понимаешь меня. Не мог же я не сказать тебе об этом… Это и есть второй повод.

— Значит, он так задурил ей голову… Совсем потеряла разум! И кто, такая толковая, умная девушка!

Он постепенно успокаивался, будучи не столько раздражен, сколько угнетен этим известием, неоспоримо подтверждавшим возникшие у него уже прежде опасения.

— При чем тут это, — председатель пожал плечами. — Ну, влюбилась девушка, что ж поделаешь!

— Зачем же она лгала, когда я ее спрашивал об этом?

— Обычная человеческая слабость. Я-то уже привык к ним. — Неумело пытался успокоить доктора Цендровский. — Стараюсь понять их и ничему не удивляться… Хотя на этот раз мне особенно трудно. Ты ведь знаешь, я люблю Касю, как собственную дочь.

Теперь, когда, казалось бы, самое трудное было позади, спокойствие или его видимость оставили Цендровского. Он встал и начал кружить по комнате, держа в руке недопитую рюмку.