Вильгельм Мах - Польские повести

— Пойми меня правильно, Янек, и прости, что я затронул эту тему. Мне ведь, честно говоря, больше не с кем поделиться своими мыслями. Дело не в Касе, конечно, а в том, что я, партийный работник, не могу принять его методы борьбы. И поверь мне, речь идет о чем-то гораздо более важном, чем желание просто избавиться от него. Речь не только обо мне, о моем честолюбии, но и о людях, о партийных деятелях. О н а ш е м д е л е, которое он, пользуясь такими автократическими методами, скорее тормозит, чем продвигает вперед. Потому что ведь — и это понимаешь, вероятно, даже ты, беспартийный, — дело не в том, чтобы выжать из уезда столько, сколько было решено и запланировано. Разумеется, это важно, сообразно этому оценивается наша работа, но я думаю, что самое главное — добиться того, чтобы люди здесь росли и сознательно включились в создание н о в о г о. Чтобы новая жизнь создавалась не вопреки им, но с их помощью, их руками. Так что, как видишь, я думаю о самом главном, но при этом — о, ирония судьбы! — это все вещи, трудно определимые практически, так как они не слишком конкретны. Ну как ты ему докажешь, что он вступил на ложный путь? Ведь я говорю не о фактах, не о событиях или конкретных решениях — в этой области он силен и с блеском умеет защитить себя. Но я дискредитирую его как партийного работника в области, так сказать, не материальной, в чем-то, что можно скорее ощутить сердцем, нежели разумом. Вот в чем суть, мой дорогой доктор.

— Это звучит очень по-человечески. — Буковский прикрыл глаза. Он продолжал тяжело дышать, но его спокойный тон свидетельствовал о том, что он уже овладел собой. — Как странно все складывается. Скажи честно, если бы раньше, ну, каких-нибудь пятнадцать лет назад, я попробовал бы высказать тебе такого рода сомнения, ты бы, наверное, посмеялся надо мной? Меня радует, что вы, партийные деятели, доросли до того, что и у вас возникли вопросы и сомнения. Вроде бы они не так уж важны, вроде бы просты, но без ответа на них не может быть подлинного удовлетворения от всего, что происходит, создается вокруг… Наверно, в этом есть какая-то закономерность. Сначала мы учимся строить, управлять, создавать материальные основы будущего и лишь позднее находим в этом более глубокий и чисто человеческий смысл. Я рад, что ты пришел к этому пониманию и борешься за него. Только помни еще об одном: мы уже старые люди, я и ты. И пожалуй, не важно, что ты можешь не выиграть в этой борьбе. Вступая в нее, ты и так уже делаешь очень много для того, что с таким энтузиазмом называешь д е л о м… Налей-ка еще по рюмочке, а то у меня какая-то сумятица в голове.

— А у меня, думаешь, по-другому, что ли? — Цендровский печально улыбнулся. — Я понимаю, что такая борьба может закончиться обоюдным проигрышем. Но не боюсь этого, хотя, конечно, неприятно сознавать, что моя ставка так высока: могут поставить под сомнение вообще всю мою деятельность, и прежде всего партийную… Я хотел разыграть все это иначе, пожалуй, это было бы достойнее: убедить Горчина, что он идет неверным путем, образумить его по-дружески. Наконец, даже пригрозить, что я обращусь в воеводские инстанции, как мне пришлось сделать с Белецким. Думаешь, он поверил в мою искренность? Ничего подобного. Он теперь даже пытается возложить на меня ответственность за махинации Венцковской в городском Совете. Но если я уже вступил на какой-то путь, так просто меня с него не столкнешь. И то, что ты сказал минуту назад, укрепило меня в этом. Больше у меня нет сомнений.

Буковский почти не слушал Цендровского, его мысли кружили вокруг дочери, единственного существа, которое он действительно любил и кого старался воспитать благородным, добросовестным человеком. То, что он услышал от своего друга, взволновало его, лишило покоя, но не смогло заглушить любви к дочери. Разочарование и досада, вызванные поступком Катажины, лишь побуждали его лихорадочно искать как можно менее болезненное решение вопроса. В этот день он уже не мог думать и говорить о чем-либо другом.

— Постараюсь убедить Катажину, чтобы она вернулась в Н., — тихо сказал он. — Еще не поздно, она может начать все заново. Лишь бы только она правильно меня поняла.

«Я не мог поступить иначе, — твердил себе Цендровский. — Теперь я это ясно вижу. Иначе я убил бы своего единственного друга и принес вред ни в чем не повинной девушке. Жаль, что у меня не такая холодная душа, как у Горчина, для которого не существуют человеческие мотивы. Но если он действительно потерял голову из-за Катажины, — вдруг подумал Цендровский, — эта любовь погубит его. Не бывать тогда ему в Злочеве Первым».

Он невольно почувствовал разочарование, точно не таким видел финал этой борьбы и не такой победы хотел бы.

— Лишь бы все так и кончилось. — Он не был уверен, отвечает ли другу или заканчивает вслух свою собственную мысль. — Однако, если это любовь, — добавил он, не подумав, что может причинить другу боль, — если это подлинная любовь, ты должен благословить их, хотя бы сердце твое разрывалось на части.

Буковский ответил не сразу, словно сама мысль о такой возможности была выше его сил. Лишь спустя некоторое время он начал тихо и невнятно говорить что-то. Но даже если бы он говорил громко, Цендровский вряд ли услышал бы его. Ибо председатель был слишком погружен в собственные мысли. Никогда не страдавший изменчивыми настроениями, он сейчас как бы слышал отдаленное смеющееся эхо, издевательски передразнивающее то, что он сказал минуту назад. Его поразила простая логика собственных слов. Допуская возможность, что Горчин войдет в семью друга, он как бы запродавался ему, ибо это в прямой последовательности должно было бы привести к ликвидации конфликта между ними, к решению, которое, правда, ничего не меняет, но хотя бы щадит его седины. Мысль эта, поскольку она обнажала его слабость, была ему так неприятна и так угнетала его, что Цендровский почувствовал себя не в состоянии поддерживать больше этот трудный, полный неожиданных поворотов разговор. Он поднялся и, несмотря на возражения доктора, ушел.

Лицо друга все еще стояло перед глазами Буковского. Он понимал, что тот не все сказал ему. Не потому, что хотел что-то скрыть от него, а потому, что это было для него самого еще чем-то неясным, чем-то, что лишь вызревало в его сознании. Буковский понимал также, что оба они обречены теперь на прихоть судьбы и будущее их зависит от того, как поведет себя Катажина и как поступит этот человек, положению которого, кстати, теперь тоже трудно было бы позавидовать. Нынешний разговор с дочерью должен был хоть как-то прояснить происходящее, выявить хоть какую-то возможность разумного решения вопроса или подтвердить, что это невозможно. Лихорадочно цепляясь за мысль о возвращении Катажины в Н., Буковский хотел как можно быстрее убедиться в ее согласии уехать, но не знал, как начать разговор, боялся в самом же начале испортить что-то и оттолкнуть от себя эту упрямую и гордую девушку, вместо того чтобы заставить ее сказать о себе хоть что-то.