Милорад Павич - Современная югославская повесть. 80-е годы

Часто Мил читает сыну, находящемуся между сном и бодрствованием, учебник, и Богуле автоматически все запоминает, а учитель утром удивляется: как хорошо выучен урок!

Однажды Мил пробыл в своей лаборатории всю ночь. А Богуле обогнул корыто с водой, поставленное у постели матерью, вылез в окно, которое забыли запереть на шпингалет снаружи, и начал по обыкновению спускаться по яблоне. Поскользнувшись на влажном сучке, упал, повредил ногу и руку. Позвали врача Татули, который раз в неделю навещал своих сельских пациентов. Тот осмотрел пострадавшего и сказал родителям: «Травмы пройдут, но ребенка надо оберегать. Нельзя ему позволять бродить по ночам».

— А почему его тянет к этому, доктор? — спросила жена Мила.

— По многим причинам: психическое перенапряжение, наследственные свойства или недостаточное развитие синапсиса мозга. Хотя, думаю, минует переходный возраст, и сомнамбулизм исчезнет…

Мил поделился с врачом наблюдениями за Богуле и своими выводами. На это Татули заявил: «В таком состоянии у людей мозг работает очень активно, побуждает к действию. Не стоит родителям перебарщивать с экспериментами. Есть опасность, что ребенок начнет путать сон и явь…»

Июльское пекло. День словно подожжен гигантским факелом, от его пламени трепещет воздух, насекомые (бабочки, мотыльки, стрекозы) поблескивают на лету, как подпаленные, а удаляясь, «гаснут». Лошадка с трудом волочит телегу по неровному шоссе, приближаясь к селу. Коняга фыркает, на боках выступает пена от жары и усталости. В повозке крестьяне, возвращающиеся из города. На головах у них подобия шляп — сооружения из зеленых веток.

Среди них Илко — отец Мила. Он возвращается домой после долгих скитаний по миру. Ушел из родного села молодым. Женился рано по воле матери, которая хотела скорее пристроить сына, чтобы стал семьянином и взял на себя заботу о доме и хозяйстве после смерти отца. Но Илко не волновали ни дом, ни хозяйство, ни супруга — его увлекала дорога. Желание скитаться можно было угадать в нем, еще когда ребенком он делал первые шажки. По обычаю, тогда у порога положили разные предметы: молоточек, мастерок, топорик, пилку, книгу, ошейник, палку, — ну-ка, что он возьмет в ручонки, перешагивая через порог? От этого, по старинным поверьям, зависит, какое дело изберет дитя, став взрослым.

Он же ни к чему не прикоснулся, а, увидев на дворе птиц, изо всех силенок поковылял к ним, пытаясь поймать хоть одну. Ахнули родители: этот может стать бродягой!

Так оно и вышло. Илко рос и, чем дальше, тем чаще отлучался из дому, шатался по окрестностям. Ему были знакомы в округе все леса, холмы и горы. Случалось, если он не приходил поздно вечером, его искали с фонарями. А то он вообще оставался на ночь у друзей в соседних селах или в городе.

Чуть стукнуло ему восемнадцать, мать женила вольного путешественника… В первый же год после свадьбы у него родилась дочь Кала, на второй — сын Мил. А потом он и распрощался с домом, ушел в большой мир — да словно в воду канул. Поначалу писал то из одного города, то из другого, менялись на штемпелях языки и страны. В письме строчка «Я жив» и больше ничего. После след его словно затерялся. Он продолжал осваивать Землю, пересекал границы, и любопытство вело неугомонного все дальше и дальше… Прошагал Европу, проехал Америку, побывал в Азии, Африке… Иной раз сам намечал, куда держать путь, а бывало, увлекал случай, и он отдавался на его волю, как лист, гонимый ветром, как перекати-поле, как осколок льдины, подхваченный течением реки.

В телеге крестьяне-попутчики, с любопытством оглядев вернувшегося земляка, спрашивали:

— Где же тебя носило столько лет, Илко?

— Да по всему свету.

— Ну а как тебе показался белый свет? Расскажи.

Илко жмурился от солнца, которое било ему в глаза, он не был расположен к беседе. Ответил уклончиво:

— Как вам сказать… Белый свет как высокая гора. Взойдешь на вершину — и видишь далеко-далеко. Видишь то, что снизу не мог бы разглядеть.

Такими туманными ответами Илко хотел отбить у собеседников охоту расспрашивать. Но они после небольшой паузы снова поинтересовались:

— Ну и как же катилась твоя жизнь?

— Как? — Он вертел в руке трубку, зажигал ее, затягивался, выпускал дымок. — Как вон та речка. Видишь, какие муки она принимает, пока течет от источника до устья. Ей приходится падать с крутизны, пробиваться через узкие ущелья, раздваиваться и растраиваться на притоки, а там лишь обретет покой на равнине, как снова крутые скаты, пороги, препятствия, опасности…

— Да, — качали люди головой на эти рассуждения.

Солнце жарило, сверлило голову. Томила скука. Попутчики опять оборачивались к Илко, ожидали, требовали от него рассказов.

— А зачем тебе возвращаться домой, когда вон видишь, чудо-юдо задымило? — спросил один, показав на дым, который курился над вершиной холма.

— Эх, зачем, зачем… Чтобы завершить круг, — ответил Илко, — провернуть одно дело — построить на холме санаторий.

— Какой еще санаторий?! — удивились собеседники. — Гляди, как дымится. Грозит. Вулкан может проснуться в любую минуту.

— Вижу, вижу, — сказал Илко. — Наслышан об этом в городе. Но, думаю, опасности нет. Во всем мире есть дымящиеся вулканы, и люди поблизости живут. Надо только привыкнуть. Много, например, селений вокруг вулкана Санта-Мария в Гватемале. Так как меня мучит ревматизм, я лечился в разных санаториях, и помогала мне вода, точно такая, как в нашем селе. Я всегда вспоминал наш холм и думал: хорошо бы построить там санаторий — и вода целебная, и места вольготные — лес, озеро, чистый воздух, — и не счесть солнечных дней в году.

Разговор в телеге оживился.

— Бог знает что ты говоришь, — сказали мужики. — Нам грозит беда, а ты…

Илко раскурил трубку.

— Беды на земле были и будут. — Он сделал пару затяжек и продолжил: — Мудрец в Калькутте, у которого я одно время работал, говорил мне: «Природа теперь всегда будет нам мстить. За что? Да за то, что мы пошли против ее законов, нарушили согласие между людьми и Природой. Пока у человека не было разума, все шло хорошо, а стали люди мыслящими существами, они не только отделились от матери-природы, но и начали подчинять ее себе, стараясь завладеть ее секретами. Вот она и сопротивляется насилию, наказывая нас, напуская разные бедствия».

«Пассажиры» в телеге навострили уши.

Илко еще раз набил табаком трубку и снова завел речь о санатории. При этом он то поднимал, то опускал брови — обе сразу или поочередно — и, казалось, подмигивал сдержанно, доверительно, заговорщицки. А в густых, нависающих бровях блестели капельки пота. Когда же он моргал, то веки прикрывали глаза, словно крышками.