Ульяна Меньшикова - Обо всём

В качестве лирического отступления скажу, что Риточка из приличной еврейской семьи, с бабушкой, говорящей на идиш, и папой-инженером. Всё как у людей. Представьте, что было со всем семейством, когда хорошая еврейская девочка забрала документы из политеха («там можно было удачно и быстро выйти замуж», — бабушкин совет). Скандал уже полыхал в обеих семьях разом, изредка пересекаясь. А когда благочестивая иудейская семья, ни разу не бывавшая в синагоге и не знавшая вкуса настоящей мацы (кроме бабушки Иды, конечно), узнала, что благодаря мне, Ритуза была тайно крещена и не менее тайно посещала церковно-приходскую школу, скандал тут же перерос в международный. Я была проклята до седьмого колена всей еврейской общиной Барнаула и уехавшими в землю обетованную единокровцами.

Поехали мы, короче. На поезде. С рыбой-фиш, варёными яйцами и бледной курой в газетке. Выстояли и вырвались. В погоню за знаниями! Пытливые умищи! Теперь-то я вслух могу сказать родителям, что одной из основных целей нашего поступления было желание вырваться во взрослую и свободную жизнь из-под их всевидящего ока, а тогда только так — за знаниями! Ритка, как верный друг и соратник, имела те же мотивы, естественно.

Вступительные испытания заслуживают отдельного разговора, как-нибудь в другой раз. В общем, взяли нас всех, кто приехал. Пять девочек и двадцать мальчиков (привет бабе Иде, здесь тоже с женихами было всё в порядке). Абсолютно светских и ещё советских детей, которые с первого класса носили цветы к памятнику Ленина и знали наизусть все песни — от «Взвейтесь, кострами, синие ночи» до «И вновь продолжается бой». Про «Гимн Советского Союза» и так понятно, он из каждой тетрадки с первого класса нас сопровождал.

Как должна быть устроена семинарская жизнь — не знал никто, включая наших наставников. Они не стали долго мучиться и определили нам в инспекторы человека высокой духовной жизни, монаха по имени отец Серафим, который решил слепить из нас подвижников образца первых веков христианства. По принципу — послушание, пост, молитва, обет молчания и затвор. Сказать, что мы не ожидали такого поворота событий, это ничего не сказать. Мы, свободолюбивые дети, избалованные приходским вниманием и снисхождением к нам всех, от настоятелей до сторожей церковных, попали в катакомбы. На хлеб, воду и двухчасовое молитвенное правило по утрам и вечерам, вперемешку с богослужениями различной степени продолжительности.

Но не на таковских напали, как говорится. Мы, помимо Гоголя по школьной программе, много чего проходили. Героев «Молодой гвардии» знали поимённо и теоретически к подпольной борьбе были готовы все. Двигал нами прежде всего лютый голод. Представьте себе молодых и здоровых товарищей, в возрасте от 16 до 20 лет, которых ежедневно потчуют гречкой и кашей «Дружба» на воде, с молитвой вместо масла. При этом на дворе осень и никакого поста нет. А мы все у мамы выросли, не сиротки Хаси, какие-то. Кушать привыкли не по расписанию и без ограничений.

Первое преступление, которое мы совершили движимые голодом, — обворовали склад при трапезной. Богатый… Был. Пока мы под покровом ночи туда не наведались. Следующим был холодильник в просфорне, в котором покоилась стерлядь и осетрина с нельмой для архиерейских приёмов. Расследование было проведено быстро, преступники выявлены, и с позором должны были быть изгнаны из стен святой обители. Но когда выяснилось, что воровала группа активистов, а осетринку ели все, возмездие решили отложить до выяснения всех обстоятельств.

Проректор наш (золотой человек, блистательный проповедник и необыкновенной образованности священнослужитель) сразу понял, кто является главарём и идейным вдохновителем шайки, и вызвал меня на беседу. Склада он был холерического, как и я, поэтому без обиняков, с порога начал на меня орать так, что у апостола Петра ключи в кармане тряслись и с горы Синай слетели три камня (про это в новостях писали). Первые десять минут этого фортиссимо я стояла, прикинувшись соляным столбом. Какими пламенными библейскими эпитетами он меня поносил! Заслушаешься! Ржать было как-то неудобно и на кульминации я просто начала рыдать. С содроганиями, слезьми с кулак величиной и красным носом. Громче, чем он орал, из-под двери, на бэках, подвывала моя верная сестра Маргарет, что добавляло трагичности. И так искренне у меня это получилось, что отец N*, быстро перейдя от поношений к жалости велией, кинулся утирать мои слёзы и сопли.

Далее разговор пошёл уже в конструктивном ключе. Выяснив, что три месяца нас, бедных сиротинушек, кормили хуже, чем церковных котов, ярость благородная перекинулась на святого нашего инспектора и работников трапезной. Короче, всё, что в своё время пережили Содом с Гоморрой и славный город Иерихон, — жалкое подобие того, что претерпели наши истязатели. Рвал и метал наш отец-проректор так, что дыбом стояло всё в округе, включая бороду отца Серафима и платки поварих. Я, злорадствуя в душе, сидела с видом кающейся грешницы и делала вид, что вот-вот умру от голодной смерти (после осетрины-то!). Клуб ненавистников меня в тот день пополнился первыми членами. С этого дня стало полегче. Монастырский устав нашего скорбного жития был заменён на приходской, и кормить стали лучше, а лики наши округлились и засияли радостным светом, как и водится у настоящих христиан.

Ни один закат, ни один рассвет, ни трогательная былинка в каплях радужной (именно радужной, друзи!) росы, ни ещё какое природноастрономическое явление никогда не изумляло и не приводило меня в священный трепет и в не менее священный ужас, как любимые мной всей душой люди. Тут тебе и радуга, и млечный путь, и огни болотные с цветущим папоротником. И выпь в камышах стонет.

С кем только жизнь не сталкивала… А с кем ещё столкнет… Кто-то прошелестел и растворился в памяти, а кто-то остался в ней навсегда. Пылающим конём.

Вот одним таким огненным иноходцем проскакала по нашей с Ритузой семинарской судьбе Людка-контрабас, она же Людка — Иерихонская труба (но это прозвище прижилось уже в среде теологически продвинутых граждан, для всех прихожан Петропавловского собора она была просто Контрабасихой).

Первые месяцы нашего бурсацкого бытия петь нам было благословлено только по будням, на левом клиросе. А на воскресных и праздничных службах мы стояли шеренгой вдоль солеи, перед прихожанами, для пущего воцерковления и молились «в народе». В Томском кафедральном соборе тогда ещё существовала очень хорошая традиция пения с прихожанами на праздничных богослужениях малых ектений, не считая, конечно, положенных «Верую» и «Отче наш» за литургией.

На солею выходил диакон и запевал, дирижируя орарём, а народ подхватывал, встрепенувшись от молитвенного стояния, и пел от души весёлым распевом «Уральскую» и «Киевскую» ектению, «Величит душа моя Господа» и был в этот момент счастлив неимоверно. Пение хором сплачивает, иной раз, гораздо лучше многих других вещей, это все знают.