Ульяна Меньшикова - Обо всём

А вот представьте — архиерейская служба. Всё очень строго, ответственно, немного суетно, не каждый день на приходе архиерей служит. Перед началом кидаешь в толпу клич: «Отключить звук у телефонов!» В ответ несётся бодрое: «Есть, Владимирна! Отключены сатанинские гаджеты!» Проверишь с пристрастием у тех, кто не пользуется доверием. Построжишься, пристыдишь, боярыней Морозовой пройдёшься вдоль трясущихся тел. До-ля-фа! Поехали! Грянули! «Да возра-а-адуется душа-а-а твоя о Господе-е-е-е!» Всё благодатно, красиво. «Паки и паки» вовремя. Трикирии с дикириями сияют. Всё по чину, как и сто, и двести лет назад. Великий вход на «Херувимской». Хор уходит в божественное диминуэндо, благорастворяясь в воздусех. На солею поочередно выходит священство. Прихожане уже отложили житейское попечение… Тишина…

«Mutterrrrr, Mutterrrrr, Mutterrrr, Mutterrrrr!»

Никто не был готов к апокалипсису, даже я. Из-под пальто и душегреек начинает родовым криком кричать Тилль Линдеманн, и по всем ощущениям вылезать из-под этой гламурно-черкизовской кучи с оком Саурона в кулачке.

Тут басы жахают, а Тилль такой на рвотном рефлексе завывает ещё забористей — «Mutterrrrr, Mutterrrrr, Mutterrrr, Mutterrrrr!»

Кто посообразительней — падают на пол, кто в Бога верует — крестятся со скоростью истребителя. И только отцы на солее стоят как апостолы у дверей рая. А Тилль уже бушует вовсю:

Die Tränen greiser Kinderschar! ich zieh sie auf ein weisses Haar!

werf in die Luft die nasse Kette!

und wünsch mir dass ich eine Mutter hätte!

Mutterrrrr, Mutterrrrr, Mutterrrr, Mutterrrrr!

На третьем куплете скорость вращения моих глаз приблизилась к световой, ладонь из кулака превратилась в металлургический молот, которым я собиралась отправить на серьёзный разговор к апостолу Петру ослушавшегося нечестивца, не отключившего телефон…

Угадайте, кому позвонила мама? И кому она звонила ещё на пяти архиерейских службах, чётко на Великом входе (мама у меня человек системный, порядок во всём), и под какие песни служили смиренные епископы, на месте которых нужно было взять и убить меня посохом или, на худой конец, трикирием. Но они, в отличие от меня, злыдни, — «пастыри добрые». Поэтому они — епископы, а я просто «удивительной организованности человек».

Постом все делятся постовым опытом. И всегда и везде опыт этот сводится к тому — кто и что съел. Оно и правильно, духовные борения они не для публики, а про рецепт каши и постных пельмешков все рады поговорить. Это святое.

Место действия — трапезная. За столом после протяженно-сложенной службы сидят три мирские женщины и монахиня.

За другим столом трапезничает батюшка.

Монахиня:

— Помню, тринадцать лет назад, когда я только начинала поститься, взяла я на себя самовольный подвиг… (Женщины откладывают ложки, внимательно слушают, пытаются записывать.) А подвиг был такой — вместо двух ложек сахара я стала класть в чай одну! (Женщины замирают.)

Женщины (хором):

— И что?!

Монахиня:

— Чувствую — мозги начинают отказывать! Мозги-то сахаром питаются! (Смотрит снисходительно на женщин.) И я батюшке-духовнику покаялась в самовольстве. А мозги к тому времени уже почти совсем отказали, еле живу.

Женщины:

— И что?!

Монахиня:

— Отругал меня духовник за чрезмерные подвиги и благословил три ложки сахара в чай на весь пост.

Женщины:

— А с мозгами-то как? Наладилось?

Батюшка из-за соседнего стола смотрит задумчиво на честную компанию.

Батюшка:

— Последствия для мозга оказались необратимыми!

Трапеза продолжается в гробовом молчании.

C утра, как водится, еду на службу. Сонная, осенняя, недовольная собой и миром. Троллейбус уже заполнен воскресными деловыми людьми, но места ещё есть. Пристраиваюсь у окна. Напротив меня спит совершенно потрясающий дядька. Красавец — седые власы. Волос на голове столько, что хоть донорствуй, благороднейшая серебристая седина, и пострижен, как артист, волосок к волоску. Росту огромного, размер ноги, как у Давида в Пушкинском. И в этих грандиозных ногах сидит у него собачка-ангел. Беленькая, пострижена в бархатный шарик, чистенькая до невозможности. Сидит и смотрит на меня глазами старца, который всё-всё про тебя знает.

Возле меня освобождается место и его тут же занимает весёлая бабуся. У неё с собой целый ворох пакетов и пакетиков, невозможно шуршащих. Из одного она достаёт стеклянную полулитровую банку, открывает её, достаёт оттуда разделанную селёдку и начинает эту селедку есть. С огромным удовольствием. Поворачивается ко мне, протягивает кусок.

— Хочешь?

— Нет, спасибо.

— Зря, вкусная селёдка.

Дядька храпит ещё заливистей. Собачка, потеряв ко мне интерес, любуется бабусей. Старушка протягивает селёдку собачке, та с удовольствием угощается.

— Собака-то умнее тебя, — сообщает мне бабушка-гурман.

Едем. Показываются купола, бабушка крестится селедочным троеперстием в сторону храма.

— Отдание сегодня, Рождества Богородицы отдание. Эх, ничего-то вы не знаете.

И продолжает есть селёдку. Я выхожу на своей остановке и иду на службу. Хорошее утро. Весёлое.

Раньше была традиция у верующих, а теперь уже почти совсем сошла на нет, крестить во время зевоты рот, чтоб, значит, бес вовнутрь не пробрался и не съел твою бессмертную душу.

Служится архиерейская литургия. А одного из служащих отцов разобрала такая зевота, что рот просто не закрывается. И он стоит и каждый зевок истово крестит.

Архиерей раз на него посмотрел, второй, на третий не вытерпел, спросил: «Отец Феогност, я никак не пойму, ты его не впускаешь или не выпускаешь?»

С годами лицо моё стало приобретать черты тщательно скрываемых моей роднёй грехопадений. Как-то незаметно Араратом завозвышался нос, Курой раскинулись брови, а «Басма» подворонила волос до нужной кондиции так, что и в Грузии, и в Армении никто ко мне по-русски не обращался. Жизнь — боль, да.

Раньше я вовсю пользовалась интернациональными маршрутками, где спокойно соседствуют таджик и белорус, студент и служащий, и друг степей калмык. После неожиданной реформации в системе наземного транспорта вся эта демократичная куча из человеков переселилась в последний оплот и бастион истинного московско-русачьего бомонда — троллейбус, которым до великого изгнания маршруток из Москвы и области пользовались в основном пенсионеры и школьники, вооруженные «социальной картой москвича».

Вы знаете, что такое московский пенсионер? О! Это человек с большой буквы «П», с волшебной карточкой, свидетельствующей о его принадлежности к высшей касте. Московский пенсионер бодр, вооружен телегой в специально прорубленных заусеницах для вырывания клочков мяса из икр и нитей из колгот зазевавшихся гражданочек и жиночек. Но главное отличие московского пенсионера в том, что он непримиримый шовинист. Ему всё равно, кто тут сидит с носом-Арарат или глазами Чингисхана. Профессор ли университета, работник метрополитена, врач. Этот чернявый гражданин — чурка понаехавшая, совершенно не заслуживающая ни уважительного отношения, ни внимания, ни, тем более, катания на русской тройке — муниципальном транспорте.