Сара Бергман - Съевшие яблоко

— Ну и что? Захочешь — будет по-настоящему. Не слушай тех, кто тебя не любит.

Мальчик недоверчиво на нее посмотрел:

— А ты любишь? — ветер насквозь пронзал его сквозь свитер, сердце замирало от страха, хоть он так и не решился приблизиться к самому краю.

— Люблю, — светло улыбалась Нина, обернувшись к нему. Ее лицо в свете последних лучей заката казалось темным и теплым.

— Как Лиза? — боязливо уточнил он.

— Как Лиза, — согласилась Нина.

— И ты не бросишь?

— Нет. А скоро мы с тобой уедем. Будем жить в другом месте.

— Где? — с робкой надеждой спросил мальчик. Не отрывая глаз от ее лица. — В Питере? Ты будешь там работать?

— Буду, — продолжала она улыбаться. — Если захочешь в Питере. Это не важно. Я тебя никогда не брошу.

Ян широко открытыми, полными надежды глазами на нее посмотрел. Сжал кулаки, отпустил. И, решившись, сделал шаг вперед, встав рядом.

Ладошки похолодели от ужаса. Его кроссовки теперь тоже касались края, но он радостно выпалил:

— Не правда, не выиграла! Ничья!

К ночи Мезенцев был уже вне себя. Пытался писать тезисы к завтрашнему заседанию, но без конца ошибался: то два раза одно и тоже набивал, то забывал важное и очевидное. И каждый раз, как поднимал глаза — взглянуть на часы, натыкался взглядом на куртку.

Ее нашла соседка. Старушка вышла в подъезд, увидела — принесла Мезенцеву.

Тот не знал что и подумать. Сначала испугался. Потом разозлился. Потом снова испугался.

А время все шло и приближалось к полуночи. Мезенцев то метался по квартире — да плевать на эту куртку, лишь бы домой пришел. То наоборот, впадал в злое остервенение — вот пусть только придет, давно пора проявить строгость. И в самом деле, так уже распустился — надо же воспитывать в конце концов.

Ян явился ночью. Уже за полночь — как не приходил никогда.

Мезенцев выскочил в прихожую. Мальчик стоял посреди коридора, в одном свитере — губы его приобрели синюшный оттенок, щеки и пальцы покраснели от холода.

Что почему-то еще сильнее разозлило Мезенцева:

— Ян… — в ярости заговорил он и почувствовал, что от злости даже не знает с чего начинать. — Ты вот этим что хотел сказать? — и потряс зажатой в кулаке курткой.

Тот вжался спиной в дверь и опустил голову.

И что-то очень знакомое зашевелилось на границе сознания Мезенцева. Какое-то хорошо известное ему ощущение. Но он не придал этому значения, будто даже воспринял, как должное. Так ведь и должен реагировать сложный проблемный ребенок. Который не желает слушать взрослых.

— Ты смотрел на часы?! Знаешь сколько время?! — Мезенцев орал и потрясал раскрытой ладонью, будто собирался отвесить затрещину.

Сам знал — он никогда не ударит. Никогда.

— Ты где шлялся столько времени?!

Но Ян этого не знал и ответа не было.

— Я тебя спрашиваю! Ты что русского языка не понимаешь?! Где ты гуляешь?

Тут мальчик поднял голову — буквально на мгновение. Но и этой секунды хватило Мезенцеву, чтобы оцепенеть.

Этот короткий исподлобный взгляд, полный напряжения и испуга был ему знаком. Но он еще кричал по инерции, пока не понял, где его видел:

— Ты что вытворяешь?! Ты почему куртку бросил?! Ты почему раздетый по улицам болтаешься? Ты что на эту куртку заработал? Ты ее покупал? Покупал, я тебя спрашиваю?!

И чего он так прицепился к этой куртке? Он сам не мог этого сказать. Мезенцев охотно выкинул, разорвал сжег бы десяток таких, сотню — за одно то, чтобы с Янкой было все в порядке.

Но вот в этот конкретный момент по какой-то необъяснимой причине вся его злость и раздражение воплотились именно в этом непослушании. В снятой и брошенной куртке.

— Не надо мне твою куртку!

Мезенцев оторопел.

Его вдруг резко, будто облили водой. Он так и застыл с раскрытым ртом, не выкричавшись до конца.

Да и на кого он собирался кричать? Он вдруг с холодным ужасом в солнечном сплетении понял что перед ним стоит его маленький Ян. На которого он орет.

А ведь Ян не было сложным и проблемным — никогда не был. Так что же вдруг такое? Почему ему приходится кричать?

Его Янка — солнечный, наивный, доверчивый и послушный мальчик. Он не хулиганил, не упрямился, не ругался. На всех всегда смотрел доверчиво. Он садился в машины к незнакомым пьяным мужикам, чтобы показать дорогу в библиотеку. Он получал одни пятерки и жаждал похвалы. Всегда пытался быть хорошим. Он же любил весь мир.

И тут вернулось то самое чувство — узнавание. То большое, привычное, знакомое. Взгляд исподлобья, недоверчивость, испуг в глазах. Так смотрела на людей Лиза. И сколько раз — сколько месяцев глядел Мезенцев в эти скрытные затравленные глаза.

А Ян вдруг задышал тяжело и часто, торопливо и сипло ловя носом воздух.

Сейчас — вот сейчас его надо было взять за плечи, заставить поднять голову. Его надо обнять — и пусть плачет ему в рубашку. Сейчас нельзя орать, никак нельзя, ни в коем случае нельзя!

Но Мезенцев упустил эту минуту. Да и не было у него целой минуты. Сначала он застыл, так поразило его собственное открытие. А спустя секунду, мальчик уже опрометью кинулся мимо, влетел в дверь ванной, захлопнул ее за собой, защелкнул. И плач раздался уже из-за закрытой двери.

Где Янка ревел в одиночестве.

С того вечера над мальчиком будто повисла какая-то хмарь. Это, наконец, заметил даже Мезенцев. До того ему все казалось, что мальчишка просто капризничает: не слушается, вздорничает, всего лишь показывает характер. Надо строже воспитывать. А теперь вдруг резко осознал, что творится что-то не то, нечто тяжелое и не правильное. Ему вдруг открылось, что Ян мучительно переживает. И Мезенцев и рад был бы развеять его опасения, успокоить, обнадежить. Но едва только эта мысль пришла ему в голову, как Мезенцев понял, что не знает как подступиться. Он потерял или еще терял контакт. Ту крепкую, естественную связь с ребенком, которая, как ему казалось, была совершенно незыблема.

Но тут выяснилось, что ее нет. Мезенцев не видел уже что творится в этом открытом нараспашку мальчике. О чем тот думает, что переживает. И каждый раз, как пытался заговорить, язык спотыкался и стопорился.

А Ян дичился, не раскрывал рта, ходил насупленный. И если и поднимал глаза, то смотрел лизиным взглядом, от которого у Мезенцева тоскливо ныло под ложечкой.

И он сам невольно, не замечая того, уже начал избегать этого ребенка, только чтобы не смотреть ему в глаза. И отступался без боя, в какой-то странной надежде, что рассосется само.

Подчас, ему уже хотелось провести вечер вне дома, только бы избавиться от укоряющего взгляда детских глаз.

— Ну ладно, мальчики, я пошла, — проговорила Альбина и поднялась с дивана.

Народу вечером в баре было не протолкнуться. Стоял шум, гомон, сутолока, висел сизый и вонючий сигаретный дым.